Улыбка пересмешника - Михалкова Елена Ивановна (книги онлайн бесплатно серия .txt) 📗
Mercury: «Напишите мне в почту, если не хотите делать этого публично, подробности судебного разбирательства. Я юрист и, может быть, смогу чем-нибудь помочь. Обещать ничего не обещаю, но постараюсь».
Ольга-13: «У тебя есть где переночевать? Знакомые, подруги, друзья? Любовники?»
Zeta: «Оля, я тя умоляю – какие у нее любовники?! Не видишь, что ли, – приличная женщина перед тобой! Действительно, приличная женщина, давайте решим вопрос с вашей ночевкой. Одну ночь можете перекантоваться у меня».
Даритта: «Овца она, а не приличная женщина! Развели ее как лохушку, честное слово! Прям злость берет. Зета, на вторую ночь я ее у тебя возьму, если она твои серебряные ложечки не стащит».
Голоса, голоса, голоса... Меня заставляли отвечать, и я опомниться не успела, как уже договаривалась с женщиной, подписывавшейся Зета, о встрече через два часа и оставляла свой номер телефона, а затем созванивалась с другой, Дариттой, и послушно записывала адрес, по которому должна была подъехать завтра. Меня вновь подхватывало течением, но на этот раз оно было теплым.
На всю жизнь я запомнила это ощущение: ошеломление от свалившейся на меня безвозмездной доброты совершенно незнакомых людей, которых тревожила моя судьба. Я говорю не о тех, для кого разговор со мной был не более чем болтовней виртуальных собеседников, а о тех, кто договаривался друг с другом, где мне переночевать, решал, кто встретит меня возле метро, чтобы мне легче было найти адрес, успокаивал меня. Отупение, в котором я пребывала последние две недели, исчезало так быстро, словно таял кусок грязного льда, оставляя после себя серые разводы и потеки.
Спустя некоторое время, когда я устроилась на работу, оно вернулось снова, но тогда пережить его оказалось куда легче.
В тот же вечер я сидела на крохотной кухоньке и невыносимо робела от хлопот красивой кудрявой женщины лет тридцати пяти, которая с пугающей частотой метала на стол передо мной тарелки, заполненные салатами, супом, котлетами... Одновременно она успевала призывать к порядку дочь, варить на плите что-то булькающее и гонять голубоглазую кошку, упорно лезущую ко мне на колени. К моему облегчению, она ни о чем меня не расспрашивала, а все больше рассказывала о своих хлопотах: о том, как отдавала дочь в школу, как чинила машину в автосервисе, как присматривала себе дом в деревне... Я слушала ее, и мне хотелось полностью погрузиться в ее заботы, чтобы забыть обо всем, что случилось.
Однако погрузиться мне пришлось в свои заботы, а не в чужие. Уже к вечеру следующего дня я начала работать – через десятые руки меня устроили в привокзальную столовую: я должна была мыть посуду, убираться, а также исполнять мелкие поручения поварих. Я продолжала мыкаться по квартирам незнакомых людей, пока наконец не пристроилась в общежитие – знаете, из тех, где в одной комнате живет двадцать человек. Мне повезло – в моей жило всего двенадцать, а из душа на нашем этаже временами даже текла горячая вода.
То, что происходило со мной дальше, рассказывать долго и неинтересно. Спустя два месяца я перебралась из столовой в кафе классом выше, еще через три – в следующее, а после этого неожиданно для самой себя устроилась диспетчером в таксомоторный парк. Общежитие сменилось съемной комнатой, и моя жизнь со стороны, наверное, казалась относительно наладившейся – если так можно выразиться о человеке, с которого заживо содрали кожу, и он пытается, как может, прикрыться наспех сорванными листьями.
Я не видела своего мужа и не знала ничего о нем. Меня снова накрыло волной равнодушия к окружающему миру и к своей судьбе, запеленало в паутину безразличия, но где-то в глубине этой паутины маленькое насекомое – то ли бабочка-однодневка, то ли муха – слабо дергало лапками, будто напоминая себе о том, что оно еще живо. Пока живо.
Временами моя безучастность сменялась вспышками ярости, но направлены были эти вспышки исключительно внутрь, на себя саму. В такие моменты я принималась с удесятеренной энергией работать, чтобы заглушить обличающий голос, просыпающийся в моей голове, – он бросал такие жуткие обвинения, что я бы закричала, если бы не боялась попасть в сумасшедший дом. Я чувствовала себя человеком, которого разрывают изнутри на тысячу частей, и он колоссальным усилием воли пытается собрать себя из кусочков; самое пугающее заключалось в том, что и то и другое делала я сама.
Все это время я ни с кем не разговаривала. Не в буквальном смысле, конечно: волей-неволей мне приходилось сосуществовать с другими людьми, но я ограничивалась общением, необходимым по работе. Вне ее некое чувство намертво запечатывало мои уста, не позволяя отвечать даже на безобидные расспросы соседок по квартире, отсекая всех, пытавшихся приблизиться ко мне, словно тюремщик, захлопывающий двери одиночной камеры перед пришедшими не вовремя визитерами – к скрытому облегчению узника, благодарящего бога за свою изоляцию.
Я знала название этому чувству. Страх.
Я всерьез боялась, что у людей, улыбающихся мне, вдруг обнажатся клыки, а из красной пасти высунется раздвоенный язык. Мои ночи были наполнены кошмарами, развивающимися по одному сценарию: те, кого я знала, являлись мне в моих снах с приветливыми лицами, и поначалу я доверчиво шла им навстречу, хотя внутренний голос надрывался, запрещая мне приближаться; затем я хотела повернуть обратно, но ноги сами несли меня, и я с ужасом видела, как преображаются знакомые лица: с одних клочьями слезает кожа, обнажая черные, слепые провалы глазниц, другие сминаются, как пластилиновые, – носы съезжают на сторону, языки выдираются, вытягивая за собой клубки внутренностей, и обматываются вокруг шеи, преображая человека в изуродованную куклу – жуткую, движущуюся, протягивающую ко мне руки. Чудовища хватали меня, отрывая мне руки и ноги, а затем отшвыривали в сторону, и я пыталась ползти, как червяк, извиваясь всем телом, захлебываясь грязью, беззвучно крича.
Днем я видела людей, которые приходили ко мне во снах, и не могла открыть рта, чтобы заговорить с ними.
Если бы я была умнее или опытнее, то поняла бы, что мне стоит показаться врачу. Но я боялась психиатров и не знала, где их искать, к тому же у меня не было денег. Осознавая, что мне нужно зацепиться хоть за что-нибудь, чтобы не сползти в омут безумия, я принялась искать спасения не вовне, а внутри себя.
Это оказалось сложно. Люди лгут, говорила мне та Вика, что сидела во мне, закрыв глаза руками, как ребенок. Люди предают. Они разваливают твой мир и саму тебя на части, и ты не можешь уберечься от них. Они задумывают плохое. Если бы ты была другой, говорила она мне, то с тобой такого не случилось бы. Это ты во всем виновата.
Как ни странно, в конце концов именно этот тонкий детский голосок, упрекавший меня, подсказал мне путь к спасению. Если это я сама виновата в том, что произошло, значит, нужно сделать так, чтобы от прежней меня ничего не осталось. Моя глупость, мое незнание людей были причиной исчезновения моего мира – значит, следует начать с себя, а затем уже менять мир. Я представила дом с множеством комнат, каждую из которых требовалось разрушить и перестроить заново, разломать стены и возвести на их месте другие, куда более прочные, и первый раз за все время искренне рассмеялась, примерив к себе выражение «прохудилась крыша». Предстояло ее залатать.
Знаете, мне до сих пор кажется, что за те полгода я поумнела больше, чем за всю предыдущую жизнь. Совершила, так сказать, качественный интеллектуальный скачок. Наверное, мне не хватало хорошей встряски или такого удара, какой я получила. От него я стала молчуньей, наблюдающей за людьми и пытающейся понять скрытые мотивы их поведения. Прежде я совершенно не задумывалась над этим и теперь чувствовала себя ученым, открывающим новые миры.
Именно в то время у меня начал вырисовываться план. Если раньше я существовала, будто погруженная в воду, не думая ни о чем, кроме того, что нужно плыть, то теперь я стала оглядываться вокруг и думать над тем, в какую сторону меня несет течение.
