Звезда королевы - Арсеньева Елена (читать книги онлайн бесплатно полностью TXT) 📗

— Надеюсь, он не заподозрил меня в предательстве? — мрачно спросила Мария Симолина, который и посвятил ее во все эти подробности.

— Ну что вы! — воскликнул Иван Матвеевич, но как-то не слишком убежденно, и Мария с тоской поняла: так оно и было! Разумеется, о Николь Корф ничего дурного не мог подумать, а вот о своей венчанной жене… Да, похоже, подозрения рассеялись у него лишь в ту минуту, когда ее чуть не утопили, но и тут у него не нашлось времени отнестись к ней со вниманием. Вот ежели бы ее ударили ножом и Корф нашел на берегу ее окровавленный труп, тогда бы он буркнул пару слов прощания, но и то вряд ли расщедрился бы на большее, нежели чем: «Не надо лезть не в свое дело!» А то, что благодаря Марии раскрылось предательство Эрлаха и его истинное лицо, — это вроде бы сущая безделица.

Вернувшись спустя десять дней в Париж (она и вовсе хотела уехать вместе с Комаровским в Россию, да не было на то ни денег лишних, ни проездных документов, пусть и фальшивых), Мария появилась на улице Старых Августинцев, лишь побывав у Симолина, которому подробно пересказала все свои приключения. Разумеется, она не обошла молчанием и Николь, однако тут Иван Матвеевич покосился на нее столь лукаво и недоверчиво, что Мария осеклась: конечно, он не сомневается, что ее гневливые слова — клевета, продиктованная ревностью! И уж если Симолин, ее верный друг и покровитель, так решил, то можно особо не напрягать воображение, чтобы понять, какова будет реакция Корфа. Уж он найдет самые ядовитые слова, чтобы уничтожить Марию! Ее отчаяние, страх, усталость, все опасности, которым она подвергалась, — ничто для него! Он думает только о Николь! Спасибо, хоть Симолин понял, что пришлось ей испытать. Слушая повествование Марии, он раза два даже слезинку с глаз смахнул, а потом заключил ее в объятия и расцеловал так крепко, что она засмеялась от радости, вспомнив, как звонко чмокал ее некогда дедушка Михайло Иваныч, приговаривая: «Не знал я девицы краше и милее моему сердцу, чем ты, внученька Богоданная!»

— Истинно говорят: исключительный человек ищет исключительной судьбы. Нет цены вам, душа моя, Марья Валерьяновна! — с чувством выговорил Симолин. — И куда только господин маркиз смотрит? Эх, будь я на его месте или хоть годков на двадцать помоложе, чем ныне, увел бы я вас от Димитрия Васильевича — это уж как пить дать. Увел бы! И за великое счастье почитал, коли бы вы меня своей любовью почтили!

Тут настал черед Марии утирать повлажневшие глаза, и Симолин, который, как всякий мужчина, чувствовал себя неуютно при виде женских слез, тут же дал отбой:

— Да на что я вам! И Шалопаи — на что?! Знаю, нужен вам один только Корф, а ему…

Симолин осекся, махнул рукой и более на эту тему не говорил. А что говорить, когда Мария и без слов все знала и все понимала?

«Ничего я ему не скажу про Николь, — решила она мстительно. — Пусть остается в дураках. Пусть новые и новые замыслы его рушатся, пусть…»

Пусть — что? Пусть гибнут новые курьеры? Пусть страдают российские интересы во Франции? И все это лишь потому, что дипломатический агент Корф не желает признать: его любовница — шпионка его врагов? Нет, барон уж как хочет, а Мария постарается выполнить свою клятву: отомстит Николь за все, и за гибель курьера — тоже!

Это мужественное решение исполнило ее душу такой печалью и усталостью, что она опять едва сдержала слезы. Всегда она одна — в любви, в жизни, в опасности… Простосердечный Егорушка за все ничтожное время их знакомства проявил к ней заботы и нежности больше, чем Корф за годы их брака. Даже бесследно исчезнувший из ее жизни Вайян! Даже Симолин! Что уж говорить о Сильвестре… Наверняка все время, пока Мария числилась в нетях, метался под окнами ее дома, вне себя от беспокойства и ревности, а уж графиня-то Гизелла небось утром и вечером являлась туда с визитами — узнать, когда воротится баронесса, как если бы они были с Марией Бог весть какие неразлучные подруги. Гизелла мечтает, чтобы Мария была свободна; сколько раз намекала, что надобно потребовать развода и искать новое счастье!

А чего его искать далеко, это «счастье»? Вот оно — летит по улице Граммон навстречу Марии, вышедшей от Симолина, машет широкополой шляпой с перьями; усы торчком, как у мартовского кота, и не только усы, надо полагать; сверкает бриллиантами, радостной улыбкой. Вот набежал, стиснул в объятиях, не обращая внимания на угрюмого Симолина — да и на Корфа не обратил бы внимания, окажись тот поблизости; зацеловал, шепча страстные признания, всем существом, всем телом своим выражая одно — любовное желание. «Все дамы от него в восторге», — как намекает с тонкой улыбкою графиня Гизелла, гордясь, что про ее брата идет слава отменного любовника. Влюбленный Сильвестр, очаровательный Сильвестр, veritable amant [205].

Сильвестр, предавший свою страну ради любви к Марии… постылый, немилый Сильвестр! И неотвязный, как тоска.

Шли дни, недели, месяцы. Николь держалась тише воды, ниже травы, и если Мария предполагала, что та еженощно будет бегать по дому на цыпочках, а днем приникать ко всем замочным скважинам сразу, она ошиблась. Может быть, и с самого начала ошибалась в своих подозрениях: разве мало в доме слуг, внешне преданных хозяевам, а на деле зараженных нынешними нелепыми идеями о равенстве и братстве всех людей? Что ж до Николь, то бывшая горничная неделями вообще не бывала на улице Старых Августинцев, проводя, по слухам, время в старом домике мамаши Дезорде в Фонтенбло. Мария ничуть не сомневалась, что там нашлось применение и известным пятидесяти тысячам ливров: небось Николь, практичная, как все француженки, — нет, как пятьдесят тысяч француженок! — прикупила земли, может быть, даже отстроила новый дом, наняла батраков. Определенно, эта ловкая особа обустраивала свою жизнь, и Мария не удивилась бы, узнав, что Николь намерена купить титул: такие случаи бывали. Однако думала об этом Мария с усмешкой: времена для титулованных особ наставали тяжелые! Сейчас куда разумнее не обнаруживать свое богатство, а припрятывать его. Происходящее со страной представлялось Марии так: людей в грязных рубищах, жителей предместья Св. Антония, пришедших со своих узких, нечистых, зловонных улиц, все больше становится в самых аристократических кварталах Парижа, и они больше не торопятся прошмыгнуть мимо господ, робко нагнув голову, а вышагивают во весь рост, видимо наслаждаясь, когда пугают графов и маркизов своей грязью, запахом своего немытого тела, своей бранью, которая день ото дня становилась все откровеннее и грубее.

Климат Парижа был и зимой мягким и теплым, однако зима 1788 года выдалась необычайно жестокой. Сена замерзла по всему течению до самого Гавра.

По счастью, Глашенька неустанно заботилась о сохранности соболей и чернобурок своей хозяйки, и в эту зиму Марии откровенно завидовала даже графиня д'Армонти, известная роскошью и элегантностью нарядов. Остальные русские, привыкшие к мягкому климату Парижа, тоже мерзли — все, кроме Симолина, который в особенно морозные дни напяливал на себя несколько фуфаек да еще развешивал по окнам спальни три-четыре локтя зеленого фриза, твердя: «Этот мороз, видно, полагает, что мне не из чего нашить себе фуфаек. Я докажу ему обратное». Еще он говорил: «Бог посылает стужу лишь для нищих или дураков, а те, у кого есть чем согреться и во что одеться, от холода страдать не должны».

Рождество справили совсем по-русски: Симолин велел переставить свою карету на полозья и, заезжая за всеми посольскими, забирал их вместе с женами и возил кататься с гор. Лепили снежных баб, играли в снежки, согревались блинами, горячим сбитнем и водкой. Очень много веселились… Корф, конечно, всегда был занят, да если бы и нет, то какой с него прок? Мария любовалась заиндевелыми вершинами каштанов и лип, которые искрились и сверкали в морозном голубом небе, словно посеребренные. Вокруг лежали нетронутые россыпи жемчугов и бриллиантов… однако что толку от них бездомным и голодным. И Мария, несмотря на радость от «настоящей русской зимы», умерила свои восторги, узнав, что каждое утро в закоулках находят обмерзшие трупы несчастных, у которых не было чем согреться в эти черно-белые, леденящие тело и душу ночи. Потом стало известно, что король из собственных средств покупает дрова для народа. Положение немного улучшилось, и бедные люди воздвигли напротив Лувра снежный обелиск в благодарность Bon Roi. Все парижские стихотворцы сочиняли надписи для такого редкого памятника, и лучшая из них такова: