Совершеннолетние дети - Вильде Ирина (книги читать бесплатно без регистрации полные txt) 📗

Папе остается одно из двух: обратить все в шутку или поставить Петра на место так, чтоб у того в пятках отдалось. И миролюбивый папочка выбирает первое:

— Погодите, погодите, нельзя сватать девушку, не спросив у нее, хочет ли она за вас замуж. Пойдешь за пана Костика, Дарка?

Это должно звучать как шутка, но почему-то никто не смеется.

Из кухонной двери высовывается голова бабушки. По выражению ее лица (когда она сердится, у нее как-то по-особому втягиваются губы) можно догадаться, что она не настроена шутить.

«Что за глупая ситуация! Если я сейчас не утру нос этому прохиндею, то вмешается бабушка, и тогда нашему гостю несдобровать. Мама и папа молчат, — верно, тоже ждут, что я скажу. Хорошо, мои дорогие, я отвечу ему, только совсем не то, чего вы ждете.

Слышу голос моей совести: «Встань и скажи им всем, пусть раз и навсегда знают». Не могу сразу решиться. Еще колеблюсь. Тогда моя совесть приказывает мне вторично: «Будь смелой! Встань и скажи!»

Дарка встала и сказала, запинаясь:

— В мире есть только один человек, за которого я могла бы выйти замуж, а больше я ни о ком и не думаю.

«Так я сказала. Если мне судилось совершить в жизни подвиг, то я совершила его в тот день, хотя день этот начался как обычный…

Я не могу сказать, как я выглядела, когда говорила это, как «выглядел» при этом мой голос. Одно я успела заметить: впечатление мои слова произвели колоссальное!»

Все замерли, словно зачарованные злой силой. Если бы у кого-нибудь из них в эту минуту была в руке ложка с едой, рука повисла бы в воздухе. Дарка не ждет, пока фигуры вокруг нее снова оживут. Она демонстративно издалека обходит Костика, одновременно оскорбленная и торжествующая, выходит из комнаты и идет к себе, к тому единственному месту, где можно укрыться, — к своей постели.

«Я твердо решила не плакать, но слезы все равно текли по лицу. Я пробовала сдержать их, но они не слушались и продолжали течь. Тогда я махнула на них рукой, и их не стало.

За стенкой заговорили. Наверно, осуждают меня. Или, наоборот, игнорируют мою выходку и нарочно громко рассуждают о… погоде (о политике небось так бы громко не говорили)… Меня немного мучает совесть, что я снова сорвалась и разочаровала маму, которой так хочется, чтоб ее дочка была такой, как у всех людей.

Через некоторое время я слышу, как папа провожает Костика до порога. Когда открывается кухонная дверь, оттуда доносится звон ложек. Кто-то за меня домывает посуду. Да, да, сейчас домоют, вытряхнут над ведерком скатерть, прополощут и повесят сушить над плитой тряпочку, а потом мама или бабушка (я хотела б, чтобы это была мама) зайдет сюда отругать меня за недостойное поведение при постороннем человеке.

Что ж, я готова к экзекуции. Скрипнула кухонная дверь, и я по шагам узнала маму.

— Почему ты лежишь, словно больная? — Голос у мамы не злой, но и до ласкового ему далеко. — Осрамила нас и себя, а теперь плачешь?

— А я не плачу.

— Это плохо, что ты не плачешь. Я думала, моя дочка уже повзрослела. Ведь тебе, девочка, через полгода будет семнадцать, а ты повела себя, как, как… я даже не знаю, как это назвать… Ты что, шуток не понимаешь? Ведь пан Костик пошутил, а ты…

— А я тоже пошутила.

Мамин голос метнулся в сторону:

— Хороши шуточки, нечего сказать! Где это видано, чтобы барышня в твоем возрасте при постороннем человеке, в присутствии родителей заявляла во весь голос, что она только за него выйдет замуж и больше ни за кого? Откуда это у тебя? Где ты это вычитала? Это же нескромно, Дарочка! Ты еще ребенок, и тебе вообще рано думать о таких вещах, а не то что громогласно заявлять об этом. Ты так меня ошеломила, что впору было сквозь землю провалиться. Деточка, — мамин голос стал ласковым и мягким, — всему свое время. Пока что думай о книжках, на все остальное еще будет время, Дарка, поверь!..

«Еще будет время»! В эту минуту действительно хочется быть учтивой, но это сакраментальное «еще будет время» преследует меня с тех пор, как я себя помню (конечно, по разным поводам).

Я хочу верить тебе, мама, что мне еще не время думать об этих вещах, все еще впереди, но ты скажи это моему сердцу, может быть, тебя оно и послушается, а меня — нет.

Мама гладит меня по голове. Спасибо, мама, но на этот раз твои испытанные лекарства не утоляют боли.

После паузы:

— Дарка, ты имела в виду Данка Данилюка? Да?

Молчу. Зажала кулаком рот и молчу.

— Выбей его из головы, — советует мне моя добрая мама, — это не для тебя. Музыканты — все равно что цыгане.

— Хорошо, я выбью его из головы, — говорю я и представляю, как беру в руки свою голову и вытряхиваю («выбиваю») из нее, как пыль из ковра, мою любовь к Данку Данилюку.

Клянусь, если у меня будет ребенок, я никогда-никогда не потребую от него, чтобы он выбил из головы того, кого полюбит.

— Киндерлибе, детская любовь, деточка, — философствует мама, — она, как корь, проходит быстро и без осложнений. Не падай духом. Еще встретится на твоем пути человек, достойный тебя, это и будет твоя пара. Твоя вторая половина… Знаешь, как в той легенде? А сын директора — ветрогон. Ты так тоскуешь по нем, а он, мне кажется, не очень-то по тебе скучает. Люди говорят (какие люди, что за люди, мама?!), что ему больше нравится Орыська со своим голосом. Не стала бы я на твоем месте забивать себе голову тем, кто заглядывается на других, девочка. Надо еще и девичью гордость иметь!

Мама, сейчас же замолчи, потому что я не выдержу и закричу от боли! О какой девичьей гордости может идти речь, когда кровоточит сердце?

Духовная пуповина, которая до сих пор связывала меня с мамой, обрывается. Мне кажется, что на этой грани где-то оборвалось и мое, как сказал бы поэт, золотое детство.

— Эй, что вы там делаете? — кричит из сеней бабушка. Ее любопытство больше не выдерживает.

Мама целует меня в лоб, а я, неблагодарная, не могу ответить на поцелуй. Встаем, полупримиренные, и идем в кухню. Там все без изменений: папа продолжает подсушивать свой табак на краешке плиты; Славочка укладывает куклу в коробку из-под бисквитов; кот, которого сегодня забыли покормить, задрав хвост, выпрашивает то у мамы, то у бабушки свою порцию молока.

— Дарка, собери все грязное белье, завтра постираем твои вещи, чтобы потом не устраивать тарарам в последнюю минуту.

Мама тоже хочет подчеркнуть, что жизнь в нашем доме ни капельки не вышла из берегов».

Завершается это странное утро замечанием бабушки:

— А я и не знала, что Костик такой вицман [79].

Да, пожалуй, это и в самом деле так. Дарке пришлось согласиться с мамой (папа в этом вопросе сохраняет строгий нейтралитет), что она, то есть дочка, а не мама, и впрямь не такая, «как дети у людей».

Дарка столько раздумывала, так переживала, узнав о намерении Костика жениться на полуграмотной шляхтянке, а между тем общественность Веренчанки приняла это известие совершенно спокойно. Никого не удивляло, а тем более не волновало, что недоучившийся студент женится без любви на девушке, которая может ему гарантировать целые штаны, башмаки на зиму и трехразовое питание.

Се ля ви — такова жизнь, Дарка Попович!

Кстати говоря, людей волновал не столько самый факт женитьбы, сколько все то, что поднялось вокруг свадьбы, к тому же помноженное на самые разнообразные догадки.

Каждая очередная версия начиналась словом «говорят» (ищи ветра в поле!). Дарка так и окрестила этот неуловимый источник: всевидящий, всезнающий пан Говорят.

Так вот, этот пан Говорят принес весть, будто отец невесты поручил будущему зятю позаботиться о разрешении сигуранцы на сборище с песнями и танцами, то есть на свадьбу, чтобы позднее ни у гостей, ни у хозяев не было неприятностей.

Елинский обратился к нему как к нормальному человеку, который знает, в каких условиях живет, а в зятя словно бес вселился.

Он (можно подумать, что только он один!), исконный хозяин этой земли, должен унижаться и просить у оккупантов разрешения попеть и потанцевать на собственной свадьбе? А может (тут он сказал такое, что Дарке стыдно произнести вслух), может быть, надо еще попросить у сигуранцы разрешения… лечь в постель с собственной женой?