Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди (СИ) - Демина Карина (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗

Смять его.

Зигфрид шел.

Гостиная… и курительная комната… библиотека, оставшаяся нетронутой. Вязкая тишина второго этажа, где буря и та не слышна. Но слышны шаги за спиной. Скрип половиц. Зеркало, в которое глядеться не стоит, хотя та, что создала его, мертва.

И со смертью ее многие создания получили волю.

Гостевые покои.

В них, казалось, сохранился аромат ее духов… и призраком памяти — отражение в зеркале. Зеркало Зигфрид обошел стороной. Он остановился посередине комнаты, прислушиваясь к дому… к месту. Тьма молчала. С ней случалось порой задумываться, а то и вовсе оставлять Зигфрида. И значит, эту загадку он должен был разрешить сам.

Эмилия… она пришла в дом…

Принесла.

Спрятала?

Что? Зигфрид коснулся гладкой поверхности секретера… пусто… и в стене… и под стеной… а вот камин… лето было. Конечно, лето. Розы цвели. Тепло. И камины закрывали каминными решетками, узорчатыми, за которыми выставляли горшочки с цветами. Экономка всегда ставила горшки ровненько, будто по заранее вычерченной линии. А тут вот сдвинуты были. И мирт пожелтел…Зигфрид вытряхнул землю.

Пальцы разминали черные спекшиеся комки. Хрустели корни. И желтый волосяной червь шевелился в жалкой попытке ускользнуть.

Зигфрид подцепил его ногтями.

Повертел перед носом. И раздавил.

— Так оно лучше…

Дом застонал. И стон этот, рожденный стенами, трубами каминными, ходами мышиными, обрушился на Зигфрида. Он проникла в кровь, и кровь закипала. Он выворачивал слабое тело наизнанку. Он… он заставлял плакать, хотя Зигфрид никогда не плакал.

Но вдруг навалилось все и сразу.

Эмилия…

…и дед, который застыл в круге, сжимая нити силы…

…стена, что вот — вот рухнет.

…тьма, не способная защитить.

…отец со щитом. Кровь идет из носа, из ушей, но он все одно стоит. И кажется, что не сойдет с места, даже если этот дом рухнет…

…бабушка… к счастью, она отбыла к подруге… а Зигфрид мог бы уйти… отец говорил, чтобы Зигфрид ушел… игла вошла под лопатку… и тело, собственное тело, предало.

Сейчас тоже предавало, сотрясаясь в рыданиях, выдавливая из себя слезы. Он ведь никогда не плакал… никогда… и не будет.

Он успокоился.

И руку разжал. Вытер измазанные едким соком червя пальцы.

Поднялся.

Дом все еще жил, но эта жизнь уходила в болота. И стекла мутнели, расползались трещины по стенам. Вспучивались пузырями шелковые обои… трескалась мебель. А гобелены на стенах и вовсе рассыпались прахом…

Зигфрид шел.

Бежал.

И в подвал успел до того, как черный кокон, распался на тонкие нити.

— Отец?

Он еще дышал. Слабо, но дышал… и веки дрогнули. В мутных глазах Зигфрид увидел себя.

— У… уезжай, — он скорее прочел это по губам, нежели услышал.

— А ты?

Не жилец. Тьма знала правду. И Зигфрид знал. Он слышал хрипы и клекот в груди отца. И нервную дрожь ослабевшего сердца.

Эта смерть будет освобождением, но, видят Боги, Зигфрид не был готов смириться с подобной свободой.

— Уезжай…

От слабого голоса этого раскололся потолок. И мелкая пыль осела на плечах Зигфрида. И на костяном клинке, который вошел в окаменевшую плоть легко. Тело отца дернулось, вытянулось в струну и тут же обмякло. Зигфрид же подошел к деду… и к чужаку, который был почти мертв.

— Я не позволил ей уйти, — сказал он, прежде, чем вскрыть ему, чьего имени Зигфрид не знал, горло. — Дал шанс. Но… долг еще не выплачен.

На рассвете третьего дня Манька Паносина, которую односельчане кликали просто и незамысловато Паносихой, полола бураки. Дело это, требовавшее от Маньки не только раннего подъема — к полудню солнце припекало уже так, что куры и те под лавками прятались — но и полной сосредоточенности на процессе, всецело завладело ее вниманием. А потом чужака Манька заметила не сразу. И как заметишь, раком в борозде? Только когда носом в самые сапоги уткнешься.

Сапоги были пыльными. И черными.

И штаны черными.

И куртка, серебром увешанная плотно…

— Охотник, что ль? — дружелюбно поинтересовалась Паносиха, которая незнакомых мужиков не боялась. Небось, посеред дня не забьют. А ежели чего другого, так она ж и сама не против на девятнадцатом?то году вдовьей жизни.

Только чего другого охотник явно не желал.

— До Познаньска далеко? — спросил он, склонивши голову набок.

А молоденький.

Бледненький.

Прям глядишь и жалость разбирает.

— Верст триста, — честно ответила Паносиха. Охотник задумался.

— А в какую сторону?

— Ну… — тут уж задумалась Паносиха. В жизни ее, ограниченной просторами родного села, столица представлялась чем?то далеким. — Стало быть, ежели на станцию… то прямо по дорожке идитя. А там через версту и будет. Ныне четверг аккурат. Вечером поезд быть должен.

Охотник нахмурился.

Задумался.

Кивнул и бросил монету, которую Паносиха на лету поймала и, не глядя, сунула в карман кофты.

— Хотите, молочка налью?

От молочка охотник не отказался. Пил медленно, каждый глоток смакуя. И хлебом вчерашним не побрезговал. И так ел, что прям сердце Паносихи от жалости крутила.

— Бросил бы ты дело это дурное, — сказала она, не выдержав. — Жизнь?то загубишь.

— Теперь не загублю, — охотник слизал с пальцев хлебные крошки. И кувшин опустевший подал. — Спасибо.

Ушел он по дороге, только черный плащ раскрылся зловещею тенью.

Паносиха перекрестилася и про монетку вспомнила. Злотень? От же… точно, злотень, ей случалось в руках золото держать. Не ошибешься тут. А для верности еще и на зуб попробовала… нет, злотень, как есть, только странный какой?то… тяжелее нынешних и с портретою незнакомым.

…о династических монетах, которые ноне были редки, а потому являли собою вящую мечту многих нумизматов, Паносиха и слышать не слышала. Она вернулась к буракам, радуясь, что жизнь ее проста и понятна. Что до злотня… в копилку пойдет. Младшенькой на приданое. Стая собралась у старого дуба.

Лишенный кроны, рассеченный ударом молнии, он все одно жил, цеплялся за землю искореженными корнями, растопыривал колючки тонких веток, и за лист единственный, ярко — зеленый, держался крепко.

Человек в плаще из волчьих шкур устроился меж корнями дуба. Он сидел, подогнув ноги, устроив на коленях огромную книгу, страницы которой были пусты. Массивную трость человек положил у ног.

Молчал.

И стая молчала.

Буря, громыхавшая намедни, перетряхнувшая весь замкнутый мир Серых земель, стихла. Но и сейчас, что человек, что навьи волки ощущали отголоски той, чуждой силы. Она вернула память.

И многое из того, о чем они не просили.

Наконец, губы человека дрогнули.

— Подойди.

И первый из стаи, массивный зверь с перечеркнутой шрамом мордой, подполз на брюхе к тому, кого волею богов обязан был слушать беспрекословно.

— Силой, данной мне, — сухая рука обхватила посох, подняла с немалым трудом. — Я отпускаю тебя…

Посох с силой обрушился на горбатую спину волка. И тот закричал, перевернулся, пополз, оставляя треснувшую шкуру на поляне.

— И возвращаю тебе твоюе имя, Петер… подойди…

Голый человек, дрожащий от страха и боли, скукожился на земле. А другой волк медленно полз к тому, кто волен был подарить свободу, но не способен был одарить забвением.

Удар.

Крик.

Имя.

— Береслав…

Их было много, произнесенных имен, но меньше, нежели вначале. И Петер завидовал тем, кто не дотянул до последнего дня. Ушли чудовищами?

Лучше так, чем вновь становиться человеком. И скорчившись на стеклянной траве, он вцепился ногтями в лицо, рыдал, без слез, до хрипа, до пены на губах.

А ведьмак все называл и называл имена… и когда последний из стаи получил свой прежний облик, поднялся сам. Он бросил книгу, страницы которой истлели. И посох выронил, а тот рассыпался щепой. Сбросил плащ, оставшись нагим. И лицо вытер, уставился на собственные руки, которые, как и много лет тому, были в крови. Ныне кровь утратила запах и вовсе напоминала собою обыкновенную краску, но он точно знал, что это — именно она.