Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
И если чирка подстрелить — героем себя тоже не ощущаешь, но если упустить — будто вовсе дурак-дураком, потому что мелкие они и шустрые, и повадка у них есть каверзная: проноситься в двух футах над вами и с двухсотмильной скоростью, словно дразнят. Лысухи — те непременно посрамят вас: бьешь и бьешь их на воде до посинения, а они только мечутся, не взлетают. Даже неловко. Казарка — скорее рассмешит: такая большая птица и такой сиплый-дохлый в ней писк. Но вот выпь, ой-ой, крик выпи, когда ночью с собаками выходишь и слышишь это отродье на болоте — будто самое окостенелое одиночество свихнулось и вопиет о своей неприкаянности в этом окоченелом мире — этот крик такую тоску нагоняет, что уж зарекаешься когда-либо еще выбираться в этот ее стылый-постылый мир.
Но никто из всех птиц со всеми своими писками-кряками-кваками ни в какое сравнение нейдет с криком канадских гусей, когда те пролетают над крышами в ненастную ночь. С одной стороны, нельзя не пожалеть бедняжек, что так, видно, несладко им продираться сквозь эту дрянь. С другой — начинаешь и себя жалеть, потому как понимаешь: коли уж погода погнала такую здоровущую птицу, как канадский гусь, — зима точно не за горами…
Но главное — помимо чистого слушательского интересу — от гусиного крика чувствуешь себя вроде как малость околпаченным. Потому как пусть ничто человеческое тебе не чуждо — теплая постель, сухой кров, обильная жратва, развлекуха всякая… и все есть — но вот не полетишь, хоть тресни. В смысле, не в самолете, а вот чтоб самому по себе, разбежаться, оттолкнуться, расправить крылья — да и взлететь!
Впрочем, я рад был их слышать. Первый звоночек их миграции поступил, когда я крепил фундамент лишними брусьями с лесопилки: все одно сучковатые, не продашь… они летели в сорока-пятидесяти футах над водой — достаточно низко, чтоб поймать парочку-другую лучом фонарика о восьми батарейках, что мне Джо Бен оставил. И я так возликовал с их песни, что прямо в небо им об этом и проорал.
Пролет гусей всегда оставляет человека малость в непонятках. Может, потому что летят они так далеко, а проходят так быстро… пара недель каких-то — и все. Чертовски короткое время по сравнению со многими другими явлениями этого мира, такое короткое, что я никогда и вовек не устану слушать их песню. Даже не обсуждается. Это как утомиться, скажем, цветением рододендронов, двенадцать дней в году. Или — пресытиться «серебряной» оттепелью, что раз в десять лет выпадает, которая превращает весь этот сраный мир, от ржавых труб и чокеров до кедровых иголочек, в сплошной и ослепительный хрустальный перезвон… Так как же можно пресытиться, устать от таких мимолетных красотищ?
Та первая стая прошла над рекой, и я решил, что мне тоже пора убираться. Я вообще задержался там, на берегу, так долго, только для того, чтоб маленько остыть после разговора с Ивенрайтом и этим Дрэгером. Пришли, понимаешь, от дела отвлекли, медом уши мазали, интересовались, не затруднит ли меня разорвать контракт с «ТЛВ», чтоб не быть бякой для милого профсоюза… так прямо и спросили, а Ивенрайт, клоун, делал вид, будто несказанно разочаровался, когда я не сказал «да»! У меня аж в глазах все покраснело. Я уж опасался, что мы с Флойдом прямо там, на мостках, и сцепимся. А сказать по правде, не больно-то я был в настроении и тем более — в кондиции для новой потасовки, сразу-то после вчерашней стычки с Верзилой Ньютоном…
Собрал свою инвентарню и понес в сарай. И по дороге слышал еще пару стаек, помельче. А уж в постель когда забрался — прошла ватага поизрядней. Авангард выдвинулся, решил я. Первые птички, выпихнутые штормом из штата Вашингтон. Основную-то массу, из Канады, — жди в четверг-пятницу, не раньше. Подумал я это — и вырубился. Но в ту же ночь — в понедельник утром, если точно, — пролетела мама родная какая стая! Тысячи, судя по гомону. И тогда я решил: ну, значит, все в одно время снялись. Жаль. Значит, в этот год все скопом пролетели, в одну ночь или около того… потому что никак не меньше половины всего ихнего мирового поголовья пролетело над нашими головами в один момент.
Но — опять не угадал. Они все шли и шли, теми же темпами, и такими же мощными стаями, а то и похлеще, каждую божью ночь, с того первого понедельника в ноябре до самого Благодарения. Ну, по ночам временами неважно выходило. Потому что когда Ивенрайт решился объявить нам «войну народную» и забодал своими пикетами, полуночными диверсиями и всем прочим, я смерть как нуждался в драгоценных часах покоя; лежу себе, кемарю уже, а тут стая, так шумно и так низко, что едва не утаскивает меня прямо с постели.
Но несмотря на все на это, через неделю их тоскливых воплей, я все-таки малость расстроился, когда Джоби наконец очухался и заметил их (Джоби и артналетом — не то что гуселетом не разбудишь!) и за завтраком возжаждал застрелить птичку к ужину.
— Без балды, Хэнкус: прошла такая огроменная стаища… громадная просто стая.
Я сообщил ему, что уж неделю пытаюсь уснуть под стаями не меньшими, чем его огроменная.
— Что ж, тем более славно! Как думаешь, своими бдениями по их милости ты уже заработал право одного из них съесть? — И он распрыгался по всей кухне в носках, стиснув голову руками. — О да, Хэнкус. Давно мечтал об этом — и вот мой день. Такой ветрюга, как сегодня ночью, просто обязан был отбить кого-то от стаи, как думаешь? Ага, готов спорить, к утру осталось полным-полно бедных одиноких гусиков. Летают туда-сюда, места не находят… Ага?
Он обернулся, ухмыльнулся мне через всю кухню, и все переминался с ноги на ногу да держал голову руками на свой манер детского восторга. (Джо стоит и смотрит…) Он знал мое отношение к гусиной охоте. Даже если б я никогда ничего не говорил, он знал, что невеликая мне радость видеть их тушки. (Джо стоит и смотрит на меня. На уме у него кое-что поболе хорошей прочистки ствола. Что-то странное.) Хотя я всегда терпеть не мог слюнтяев, которые долдонят: «Ой, как не стыдно убивать такого милого олешка? Как можно быть таким жестоким и подлым?»
…Не шибко-то я уважаю эти благостные мыслишки, потому что мне всегда казалось: куда позорней и трусливей для человека, когда он и знать ничего не желает о своем стейке, кроме как добыть его в супермаркете, в нарезке и без косточек, когда милая свинка или милый барашек на себя не больше, чем картошка фри, похожи… То бишь, если уж жрешь какую-либо тварь живую — так знай и помни, что истинно живой она была, но кому-то пришлось грохнуть бедняжку и настругать ломтями…
(Вив спускается по лестнице. Джо мельком смотрит на нее, потом снова на меня.)
Но про охоту так думать не положено. Нет, охотники — сплошь «злодеи и подлецы», как обзываются всякие гандоны с Востока, которые полагают, будто фазанов разводят на витрине, под стеклом, с рождения ощипанных и потрошеных. (Да, что-то странное…)
— Так что думаешь, Хэнк? — снова спросил Джоби. Я сел, дразня его, потягивая паузу за хвост. Я сказал ему, что для начала подумал, будто он тачдаун пробивать собрался со штрафной линии, судя по тому, как за голову ухватился — но гол не стоит таких жертв. Он руки опустил. — Я в смысле, с дробовиком прогуляться? — не отставал он.
— Конечно, почему нет? — сказал я. — За двадцать лет охоты ты не потревожил ни единого гусиного перышка, так что сегодня мне вряд ли грозит пойнтерская работа на болотах.
А он:
— Посмотрим… У меня предчувствие…
Ну, как это обычно и случается с пророчествами Джоби, сегодня был не его день: ни единого гуся мы так и не увидели. Но и не мой день: Ивенрайт насовал нам всяких стальных палок в бревна и — прощай пила-двухходовка за шестьсот долларов. Но, по сути, и на улице Ивенрайта фанфары не гремели: поломка дала мне долгожданный повод перевести команду в леса. Сразу, правда, я им этого не сказал. Отпустил домой на остаток дня, решил — начнем в понедельник. Вряд ли они так уж горят в лесах трудиться.
