Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России - Кожинов Вадим Валерьянович (книги бесплатно читать без txt) 📗

Многие даже образованные читатели всего этого просто не знают, в частности, потому, что до сего дня постоянно практикуется разного рода грубая фальсификация. Так, скажем, в объемистой книге А. Смелянского «Михаил Булгаков в Художественном театре» (1989 г.) можно прочитать: «Осенью 1936 года в доме Булгаковых были поражены разгромом «Богатырей» в Камерном театре по причине «глумления над крещением Руси». В 1939 году ура-патриотические тенденции стали официозной доктриной режима».

Тот, кто будет судить о сути дела только по этому тексту, неизбежно придет к выводу: Булгаковы возмущаются «разгромом» спектакля, представлявшего собой мерзкое издевательство той самой «шпаны» и над героями русского эпоса, и над великим событием принятия христианства. Но вот записи в дневнике Е. С. Булгаковой:

Спектакль «Богатыри» был, если мыслить о нем в булгаковских образах, как бы совместной стряпней Швондера и Шарикова или же Берлиоза и еще не «прозревшего» Ивана Бездомного. «Богатыри», так сказать, перешли все границы в оплевывании Родины. И после снятия спектакля Булгаков — его можно понять! — проникся надеждой на действительное поражение всей этой непрерывно травившей и русскую культуру, и его лично «шпаны» и вскоре, 23 ноября, начал работать над рукописью, названной им «О Владимире», то есть Крестителе Руси (тогда же он написал либретто оперы «Минин и Пожарский»; об этих героях отечественной истории незадолго до того «шпана» печатала такие стишонки: «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского… Довольно нам двух лавочников славить… Подумаешь — они спасли Расею. А может, лучше б было не спасать?»).

Ныне многие пытаются доказывать, что наметившийся в середине 1930-х годов поворот к «патриотизму» (начиная с разрешения изучать историю России, что было в 1920 — начале 1930-х гг. запрещено как «контрреволюционное» занятие) был одним из выражений «сталинизма». Верно здесь лишь то, что явно приближавшаяся военная гроза заставляла власти задумываться над тем, что же будет защищать народ. Но совершенно ложно представление, согласно которому тогдашние власти действительно «поощряли» подлинное национальное сознание.

Чтобы ясно увидеть всю лживость этой версии, вглядимся в судьбу основных «попутнических» литературных группировок, существовавших к 1930-м годам (и распущенных в 1932-м). Это лефовцы, конструктивисты, Серапионовы братья, так называемая «южнорусская школа», «перевальцы» и крестьянские писатели «есенинского круга».

Русским национальным сознанием были проникнуты только две последние группировки (надо, правда, уточнить, что речь идет не о «Перевале» вообще, а об одном его крыле, во главе которого был Иван Катаев; уже в 1920-х годах это «крыло» изобличалось как «неославянофильское», и в него, кстати сказать, входили два крестьянских писателя, сподвижники Есенина и Клюева — И. Касаткин и В. Наседкин).

Иван Катаев, прекрасный, хотя и не успевший развернуть свой самобытный дар (он был арестован, не достигнув 35 лет) прозаик, обладал высоким национальным сознанием. Выживший в ГУЛАГе второстепенный участник «Перевала» К. Смирнов вспоминал в 1970 году: «Катаев жил в непрерывном труде… много думал, проявляя, в частности, большой интерес к славянофильству, внимательно изучая в этой связи Ап. Григорьева, К. Леонтьева, «Россию и Европу» Н. Данилевского. Считая русский народ одним из самых великих и талантливых в мире, Катаев, однако, не был националистом, он… всячески ратовал за братство и дружбу всех наций».

После появления цитированной выше статьи Бухарина, где речь шла о «нации Обломовых», Иван Катаев говорил, обращаясь к деятелям культуры: «Есть великий русский народ… И уж, конечно, «нация Обломовых» не могла бы создать ни русской культуры, ни драгоценного русского искусства, ни даже романа «Обломов»…». Иван Катаев выступил против тех, кто такие мысли «заклеймили бы как проявление народничества, славянофильства, русопятства или пустили бы в ход еще более крепкие слова… Есть, есть у нас люди, которые… национального-то корня не имеют вовсе — я разумею только в культурном смысле. Странная это, скучная и бесплодная публика. Никогда не было у нее связей ни с одним народом… Что же она может создать?..»

А теперь обратимся к судьбе «неославянофильского» крыла группы «Перевал» (это более десяти писателей, в основном молодых) и близких им «крестьян» (опять-таки более десяти писателей — от Клюева до П. Васильева). Они были репрессированы все — буквально все, кроме замолчавшего с 1933 года Пимена Карпова… А между тем из пяти десятков участников перечисленных выше группировок, далеких от «русских идей», репрессированы были всего только двое писателей — лефовец С. Третьяков и представитель «южнорусской школы» И. Бабель (к тому же роковую роль здесь сыграли отнюдь не какие-либо убеждения Бабеля, но тот факт, что он в свое время служил в ВЧК, а в 1936–1938 годах был близок с самим Ежовым, даже встречал в его квартире Новый год и был арестован в одно время с ним).

Обо всем этом я подробно говорю в своей книге «Судьба России». Но и так ясно: те, кто полагает, что Сталин поддерживал-де «национально мыслящих» русских писателей, должны либо отказаться от этого представления, либо же прийти к выводу, что репрессии против писателей проводил не Сталин…

В высшей степени уместно сказать и еще об одном факте. В 1934 году была издана книга, которая не раз поминалась в последнее время, — книга, воспевающая Беломорканал, то есть концлагерь, где погибали цвет русского крестьянства и многие деятели русской науки и культуры. Писатели воспели этот канал так, что и до сих пор существуют папиросы «Беломор», хотя это все равно как если бы в Польше продавались сигареты «Освенцим». Так вот, среди воспевших Беломорканал писателей были, помимо рапповцев, лефовцы, «серапионы», «южнорусские» и конструктивисты (Шкловский, Перцов, Зощенко, Вс. Иванов, В. Катаев, Гехт, Славин, Агапов, Зелинский, Инбер и т. п.), но не было никого из «перевальцев» и «крестьян»… И это отнюдь не случайность.

А. Стреляный явно не понимает, что писатель, претендующий на подлинную высоту — то есть, в конце концов, на всемирное значение своих творений, — должен или, вернее, не может не осознавать свою страну, свою Родину как абсолютную ценность и как центр, как сердце целого мира. Если же сам писатель или его страна, так сказать, не «созрели» до этого, литература просто не может подняться до высшего своего уровня.

Я избрал своего рода девизом этой статьи отмеченное духом величия (не побоюсь столь ответственного слова!) стихотворение Марцелиюса Мартинайтиса «Ночь у Жемантийца [3]Кукутиса» — стихотворение, в котором Литва предстает как трагическое сердце мира, мира во всей полноте его пространства и времени. Да, эта столь малая Литва поэтически утверждена как центр всей мировой трагедии — и без такой основы творческого сознания рождение истинного Поэта невозможно…

Как-то В. Сарнов не очень продуманно написал, что, мол, Осип Мандельштам, оказавшись в 1934 году в ссылке, «страшно перестроился» и поверил в величие судеб русского народа, что и привело его как поэта к печальным последствиям (см. «Огонек», № 47, 1988).

Однако еще за двадцать лет до своей ссылки Осип Мандельштам писал, что «русский народ единственный в Европе не имеет потребности в законченных, освященных формах бытия» и вносит в европейский мир «необходимости» высшую «нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный. Эта свобода стоит величия, застывшего в архитектурных формах, она равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры». Без этой закваски русского мессианства поэзия Осипа Мандельштама безусловно немыслима, и только штампованное сознание, тупо ищущее везде жупел «мессианского национализма», не видит этого.