Хождение по мукам - Толстой Алексей Николаевич (читать книги онлайн бесплатно регистрация txt, fb2) 📗
Причин исключения отрывка из текста произведения могло быть несколько. Т.Н. Фоминых, рассматривая «Хождение по мукам» в рамках оппозиции «оптимистического и пессимистического типов миропонимания в художественном осмыслении Первой мировой войны», считает его следствием отказа «от наиболее мрачных прогнозов и пессимистических заявлений»[532]. Она же, в другой своей работе, высказывает мнение, что «изъятие пространного вступления к XIII главе (...) было вызвано стремлением А. Толстого не только сократить текст, но и освободиться от фрагментов, в которых зависимость его историософских построений от популярных теорий выглядела слишком очевидной»[533]. Однако нельзя не обратить внимания на то, что в исключенном из текста фрагменте было отчасти сформулировано и толстовское понимание проблемы. Обращаясь к популярным современным историософским теориям, писатель говорил о причинах той войны, которой хотело «население по крайней мере четырех великих держав», но «не той, которая произошла», понимая всю схематичность рассуждений, которые он почерпнул у ряда современников. Слишком несопоставимы по своим масштабам они были с поглотившей Европу трагедией. Тем не менее причины той войны, «которая произошла», Толстым отчетливо названы не были. Как следствие, текст провисал, на что, видимо, обратил внимание автор, вновь готовя произведение к печати. Ну и, наконец, писатель мог просто посчитать фрагмент неудачным, мало совпадающим по своей природе с основным текстом романа. Недаром же писала в дневнике В.Н. Муромцева-Бунина о своем впечатлении от чтения «Хождения по мукам»: «Многое очень талантливо, но в нем “горе от ума”. Хочется символа, значительности, а это все дело портит, это все от лукавого»[534].
Второй большой фрагмент был исключен Толстым из главы XLII. После слов «Господи, Господи, что за ветер!» в журнальном варианте следовало:
Когда миновали поляну, из-под деревьев, где в тени лежало несколько человек, поднялся один, без шапки, с разорванным воротом не подпоясанной рубашки, и пошел навстречу нетвердой, озорной походкой тяжело обутых ног.
– Стойте, – крикнул он и махнул у себя перед лицом вялой рукой, точно отогнав муху.
Иван Ильич остановился, подбородок его выпятился, на лбу надулась жила. Даша, вцепившись ему в руку, зашептала:
– Умоляю тебя, не порти мне сегодняшнего дня, не связывайся, он пьяный.
– Тебе что нужно? – спросил Иван Ильич спокойно и холодно. Солдат стал. Налитые спиртом беловатые глаза его уперлись в Телегина.
– Прохлаждаетесь, офицер? – проговорил он уже менее решительно.
Даша ногтями вцепилась под локоть Ивану Ильичу, он углом рта улыбнулся, показывая Даше, что понимает ее, и повторил: – Я спрашиваю, что тебе от меня нужно? – Солдат закрыл глаза, сейчас же открыл их, и широкое лицо его с редкими, пыльными усиками расплылось в улыбку.
– Вижу, идут хорошие люди, думаю, подойду, поздороваюсь...
– Врете, – сказал Телегин, – вас подговорили товарищи, я слышал, как вы смеялись...
– А и верно, что подговорили, – солдат рассмеялся, – видимо, он совсем не был так пьян, как прикинулся вначале, – ваше благородие, да ведь скука... Жрешь эти семечки, заешь их мухи с комарами, скука весь день... Извините, я, конечно, рад поговорить с хорошими людьми, но у вас свое назначение, – прогуливаетесь... Лежим тут на пузе с семи часов, с утра. Эти мордастые-то, – поди, говорят, Степан, испужай... – Он радостно посмотрел на Дашу, она засмеялась, вынула у Ивана Ильича портсигар и протянула солдату. Он осторожно, черными ногтями, взял папироску, положил за ухо и подмигнул Даше:
– А строгий у тебя муженек... Ну, извините, если потревожил, счастливого пути...
После этой встречи Иван Ильич долго хмурился, рассеянно слушая Дашу, наконец с досадой ударил себя по ляшке:
– Три месяца тому назад он за такие бы штуки попал под расстрел, он это отлично понимает... Я – офицер, значит я враг.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})– Иван, ведь он же нас не обидел.
– Еще бы попробовал тебя обидеть... Не посмел...
– Нет, не потому, – сказала Даша, а потому что, когда он подошел, он увидал нас...
– Ах, Даша... Увидел нас... Ты не знаешь этот народ... Страшные люди...
– Почему ты их так ненавидишь?
– Я ненавижу, – Иван Ильич остановился, с удивлением взглянул на Дашу, – нет, я их не ненавижу... Я их знаю хорошо... В солдате из мужиков, из рабочих, у каждого заряд динамита, – ненависти. Это вовсе не значит, что солдат тебя ненавидит, ничего подобного. Он ласков, вежлив, услужлив. Если ты захворал, он с удивительным душевным вниманием будет за тобой ухаживать... – И это не притворство, золотые милые люди. Я знаю, как денщики вытаскивали из-под убийственного огня своих офицеров. Этот динамит в нем в какой-то капсюле. И уж если прорвет эту ненависть, – облика на нем нет человеческого, зверь... Я помню, как у нас рота взбунтовалась на фронте. Ты говоришь – ненавижу. Мне страшно. Ведь в руках этих людей сейчас весь фронт, судьба государства. А что им фронт, что им Россия, – так же, вот, как мои погоны: подойти да плюнуть, – на, мол, получай за все...
– Все-таки, ты не совсем прав, – сказала Даша осторожно, – если у них ненависть к нам, – значит мы в чем-то виноваты... Подожди, не спорь, – Даша крепко взяла Ивана Ильича под руку и на ходу заглядывала ему в лицо, – разве не грешно было жить, как мы жили прежде... Катюша это называет так, что мы проводили воробьиные ночи. Ты видал когда-нибудь воробьиную ночь: черная, черная ночь, жарко, тихо, звездно, и по всему небу полыхают бесшумные зарницы. Так и мы жили, – полыхали без толку... Ах, Иван, знаешь что...[535]
Как представляется, Толстой исключил указанный фрагмент по причинам идеологическим. Виной всему была позиция, занятая Телегиным по отношению к солдатам, по сути своей более свойственная Рощину, но никак не Ивану Ильичу с его живым, неподдельным интересом к рядовым Зубцову и Сусову, рабочему Василию Рублеву. Монолог Телегина в исключенном отрывке ничем не подготовлен, не мотивирован, не имеет опоры в характере персонажа и не получает никакого развития. Более того, он вступает в противоречие с некоторыми положениями статьи Толстого «Нить Ариадны», написанной и опубликованной еще в сентябре 1920 г.: «Что будет с Россией, мы не знаем и ни предугадать, ни даже увидеть во сне не можем. Но если все сыны России будут верить в конечное добро ее, то как может оно не совершиться? Наоборот, если мы будем верить, что под каждым картузом красноармейца, под каждой заскорузлой мужицкой рубашкой, – грабитель и негодяй, что каждый, носящий кокарду белогвардейца, – погромщик и реакционер, что под каждым потертым пиджачком русского интеллигента бьется дряблое, заячье сердце, – то, я спрашиваю: как может совершиться добро?» (X, 22).
Другие исправления 1922 г. не были столь значительными. Толстой внес коррективы в изображение войны и революции, в психологические портреты некоторых героев. Так, например, он существенно сократил монолог рядового Зубцова (глава XVI) об ответственности за убийство на войне. Из него исчезли фразы, в которых было выражено стремление Зубцова доискаться смысла войны, так до конца никем и не понятого: «Так ведь, Иван Ильич, немец тоже свое отечество обороняет. [Зачем же мы друг дружку обязаны истреблять.] Он тоже, чай, думает, что – правый (...) [Сколько народу переколотили, не может быть, чтобы зря... Я думаю – если одно отечество оборонять – такой бы войны у нас не было... А газету почитать – ничего не понятно. Одно, – во всем свете – рвачка. А почему, – пишут, да не договаривают... – Как же ты сам об этом думаешь? – Как я думаю? Я вот как думаю – я девятерых убил, – значит, я должен отвечать, – либо я не жилец. – А ну, как зря меня заставили это делать? Вот тут бы я сейчас зубами заел этого человека. – Кого? – Да уж я не знаю кого. Кто виноват.] А ну как я зря девятерых заколол?.. Что я с этим человеком сделаю!.. Горло бы ему перегрыз! – Кому? – Кто виноват...»[536]. В той же главе из характеристики подполковника Розанова писатель исключил указания на его «одышку» и «доброту», что в целом лишало образ известной теплоты.
