Актриса на главную роль - Алюшина Татьяна (полная версия книги .TXT) 📗
Глаша замолчала, перевела дыхание, отпуская воспоминания, затем продолжила:
– Я бы спокойно могла обойтись без такого жизненного опыта, особенно в пятнадцать лет, но он у меня есть и этого уже никак не изменишь. С первого же взгляда, войдя в гримерку, я сразу поняла, что Элеонора Аркадьевна мертва. Если бы она была жива и ей просто было плохо, я бы боролась за ее жизнь, помогала и спасала, как умею. Но этого уже не требовалось. А вы растерялись и отказывались принимать факт ее гибели в первые мгновения, потому что она вам родной и близкий человек, потому что еще пятнадцать минут назад она возмущалась у вас в кабинете и была переполнена энергией жизни. А я не была никак эмоционально с ней связана, поэтому сразу восприняла разумом то, что увидела. Вот и все.
– Прости, – в который уже раз попросил прощения Грановский.
Помолчали. И поразительное дело, непонятно почему, но Тихон Анатольевич вдруг решил поделиться с Глашей глубоко личным, сокровенным:
– Последние года три у нас с Элей совсем разладилась семейная жизнь. Мы словно перестали быть близкими людьми, но и расставаться не хотели. По разным причинам, в основном из-за трезвого расчета, привычки, удобства. – Он помолчал, весь погрузившись в свои переживания, и, посмотрев на Глашу больным, измученным взглядом, признался: – Но я ее любил. И многое прощал, как и она мне. И отпустить не мог, потому что она была «злодейка души моей», как у Чехова его Книппер. И расстаться не могли, и уже мучились друг с другом. Вот так, Глашуня, вот так. Жизнь.
– «И было мукою для них, что людям музыкой казалось», – процитировала она строку из Анненского.
– Именно так, Глаша, именно так, – скорбно покачал он головой.
Глаша сидела в машине, смотрела через лобовое стекло вперед и прокручивала в голове разговор с Грановским.
Люди предпочитают понимать тебя так, как им удобно, и трактовать твои поступки и слова через призму своих житейских установок, своих комплексов и своего восприятия жизни. Не бьешься в паническом припадке, увидев убитую женщину, не верещишь со страху, кидаясь делать глупости, – значит, ты бесчувственный человек, не умеющий сочувствовать людям. Какое же количество глупостей и непоправимых трагедий творят люди от неумения, а чаще просто от нежелания слышать и понимать другого человека!
Нельзя сказать, что Глафире было совсем уж безразлично мнение других людей о ее персоне. По большей части, конечно, да; например все, что высказывала и несла в адрес Глафиры Туркаева, никоим образом ее не задевало. Наоборот, лишь вызывало какую-то странную жалость и сочувствие к беснующейся женщине.
Мнение близких и родных людей, разумеется, было важно и значимо, это понятно и нормально. И если Юрины вопросы лишь напрягли своей провокационностью, то высказывание Грановского неприятно царапнуло.
Глафира иначе, чем большинство людей, воспринимала жизнь, по-другому реагировала на обстоятельства и своеобразно перерабатывала информацию. В основном она мыслила образами, картинками, наполненными красками, подробностями, мелочами.
Если спросить психологов и психотерапевтов, то они объяснят, что таким способом мыслят и воспринимают мир все люди. Да, но только большинство людей делают это неосознанно, в состоянии рассеянного сознания и разума, как правило, сначала реагируя на раздражители, слова, обстоятельства и лишь вдогонку осознавая. Это в лучшем случае – осознавая.
Глафире же была присуща совершенно особая психосоматика: большую часть времени она находилась в состоянии осознанности, и это каким-то необъяснимым образом заставляло одновременно работать разум и эмоции, будто в ее сознание был встроен какой-то неведомый конвектор – и стоило попасть в него интересной информации, она мгновенно выстраивалась в некий виртуальный ряд и находилась там до момента востребования.
Имелись у нее еще и некоторые особенные способности сознания, о которых Глафира старалась не думать.
Когда она осознала эту свою непохожесть на других людей и странное устройство своего разума, что, надо сказать произошло с ней в довольно раннем возрасте, ей стало гораздо проще жить.
Она перестала обижаться на людей, ожидать от них тех поступков, которые казались лично ей правильными и логичными в той или иной ситуации.
Но это касалось только посторонних людей. С родными-близкими отношения складывались, как в любых обычных семьях: и обижались, бывало, друг на друга, и транслировали друг на друга какие-то свои ожидания и желания. Но слава богу, они всегда находились в диалоге и умели по-настоящему слышать мнение другого, воспринимать его интересы и желания, уступать и признавать не только свою правоту. Да и умение посмеяться над собой и обстоятельствами, и юмор, присущий всем в семье, сводили практически на нет любые недопонимания и разногласия.
Тот факт, что ее неожиданно задели обвинения Грановского, открыло Глафире то, что Тихон Анатольевич, оказывается, для нее гораздо более близкий и важный человек в жизни, чем ей представлялось.
Вот так, подытожила она свои размышления. Вот так.
«Ладно», – вздохнула Глаша, заводя машину, надо ехать к детям. Она хоть и не многодетная мать, но опекун трех неугомонных малолеток.
Объездив летом с театром полстраны в гастрольном туре со своей постановкой, Глаша оставила труппу в середине июля, приняв предложение сняться в небольшой, но интересной роли своего однокурсника по режиссерскому факультету, который ушел из театральной драматургии и пробовал себя в кинематографе, где-то добыв на эти «поиски себя в большом творчестве» финансирование. И оставшиеся полтора летних месяца провела на съемках.
Свезло ей необычайно во всех отношениях. Во-первых, съемки проходили на Черном море – конец лета, бархатный сезон, дикие пляжи, теплая вода, ласковое солнце.
Ну а во-вторых, и самых главных, это работать с Аркадьевым! Предложение Глафира приняла сразу же, даже не прочтя сценарий, – он позвонил, спросил, не хотела бы Глафира сняться у него, она тут же сказала «да» не раздумывая, потому как Лешка Аркадьев был потрясающе, до гениальности талантлив, совершенно свободен в трансляции и воплощении своего творческого замысла и порой делал такие вещи, ломая всяческие устои и представления, что дух захватывало от восхищения.
Фильм назывался «Преломление» и вышел в прокат во время карантина, но она его еще не смотрела, вот останавливало что-то, скорее всего, не хотела погружаться в переживания той роли, целиком сосредоточившись на постановке спектакля. Да это не важно, главное, что Глафира получила величайшее творческое и, как ни пафосно звучит, духовное наслаждение, работая с Аркадьевым. И прямо смаковала каждую минуту этой работы – училась, впитывала в себя его методы и приемы, честно предупредив: буду применять в своей работе.
– Да на здоровье, Пересветова, – посмеиваясь, говорил Лешка, – обращайся, если что.
В осень вошла, все еще пребывая в том особенном состоянии души, когда хранишь, стараясь не расплескать восторга и такого вкусного, щемяще-сладкого ощущения от классно сделанной работы, от общения с мощной личностью и полученных потрясающих уроков.
Зимой Глафира получила два интереснейших предложения от художественных руководителей столичных театров на постановку интересных пьес в качестве режиссера. Стоит только вдуматься, что именно и кто ей предложил! Ей, молодой соплячке, ничего толком еще из себя не представляющей и не сделавшей, только входящей в профессию, это не просто удача, это какой-то прямо… у-у-ух и о-го-го! Сильно, в общем.
Она уже пищала от восторга, просматривая присланные пьесы, с замиранием душевным думая, с кем же из них согласиться работать: и туда хочется, и туда… И вдруг внезапно и так четко подумалось – не-а, не получится.
Не то что у нее не получится, а вообще не получится ни один из этих проектов, не сложится по каким-то техническим, организационным причинам или каким-то иным обстоятельствам. И через несколько дней размышлений и сомнений Глафира уже точно чувствовала, что эти постановки не состоятся.
