Рыцарь свободного моря - Фаррер Клод "Фредерик Шарль Эдуар Баргон" (библиотека книг бесплатно без регистрации .TXT) 📗
Так судили Кердонкюфы. По счастью, господа из Магистрата решили иначе.
И как всегда случается со всяким, даже запутанным Делом, и это дело в конце концов постепенно устроилось. Тома, завоевав славу и богатство за океаном, прослыл в конечном счете таким молодцом, что всякие клеветнические толки на его счет заглохли. Винсент, ставший прахом, был забыт. И только самые застарелые и скверные городские сплетницы продолжали еще прохаживаться насчет Анны-Марии, — одной только Анны-Марии, — которая, впрочем, никогда и не выходила из своей конуры, разве что на прогулку со своим малышом, которого она тем сильнее любила, чем больше он ей стоил слез, и который становился славным человечком, умным и хорошим.
Так что и само возвращение сеньора де л'Аньеле не внесло сюда никаких перемен.
Итак, стоя у могилы Винсента Кердонкюфа, Анна-Мария молилась с большим усердием и сокрушением. Одна лишь, пожалуй, во всем Сен-Мало, — за исключением Тома, — знала Анна-Мария, что брат ее, здесь покоившийся, умер именно из-за нее. Ибо некогда, в день смертельной схватки, Винсент, отправляясь на поиски Тома, объявил это своей сестре, гордо похваставшись даже, что быстро исправит совершенную ею ошибку и без промедления приведет к провинившейся сестре этого мужа, с которым она слишком рано» сочеталась «. Увы! Дело обернулось не так…
Итак, Анна-Мария теперь молилась, как привыкла молиться каждую неделю, умоляя Господа нашего Иисуса Христа и его Пресвятую Матерь простить побежденного поединщика, умершего едва ли не в смертном грехе. И ребенок тоже молился, по-детски часто крестясь то правой, то левой ручонкой. Наконец наступила минута, когда ему нечего было уже сказать, так как он два раза подряд повторил от начала до конца все свои молитвы. Он замолчал. И мать его, заметив это, взяла его к себе, сложила его руки между своими ладонями и стала шептать ему на ухо молитву, которую она, очевидно, тут же придумывала и которую он послушно повторял.
И вот эта молитва:
« Милый маленький Иисусе, сжалься надо мной, который, как и ты, родился без папы. Пресвятая Дева Мария, заступись за меня и попроси Боженьку, чтобы он дал мне кормильца, как дал твоему сыночку. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.»
VI
— Так, стало быть, — сказал Луи Геноле с несколько смущенным видом, — брата моего Тома, значит, нет дома?
— Нет! — ответил Мало Трюбле, радушно протягивая посетителю руку. — Брат твой Тома вышел. Но он наверняка вернется к ужину. И если ты его здесь не подождешь, то сестра твоя Гильемета ни за что тебе этого не простит, потому что она умирает от желания с тобой поболтать. Оставайся, братец, и положи-ка сюда свою шляпу, а то ты так вертишь ею в руках, что, пожалуй, пообтреплешь ей поля. Оставайся, говорю тебе! И поужинаешь с нами, развеселишь нас всех, и старых и молодых. У матери там петух варится в котле… Ей богу, сынок, оставайся! А не то я рассержусь!.. В самом деле, разве ты нам не родной?
Луи Геноле, столь сердечно понуждаемый, остался.
Немного бывало гостей в доме на Дубильной улице. Благоразумные Мало и Перрина, хоть и разбогатели теперь, не захотели ни в чем менять свою прежнюю жизнь, сойдясь оба в том, что они слишком стары, чтобы заводить что-нибудь новое, как бы ни было оно, — или как бы ни казалось, — так и хорошо. Тома пусть поступает по-своему и сколько ему угодно изображает буржуа или даже вельможу. Отец же его и мать, родившиеся рыбаком и рыбачкой, так рыбаком и рыбачкой и помрут. Тем не менее, из поздно пришедшего к ним богатства они извлекли наиболее существенное, — больше удобств и покоя, больше разнообразия в еде, вино лучшего качества, более мягкие постели. Но ничего больше. И в особенности ничего такого, что клонилось бы скорее к удовольствию посторонних, чем к удовольствию хозяев дома. Ни Мало, ни Перрина нисколько не заботились о том, чтобы видеть у себя в гостях теперь, когда они обзавелись деньгами, эту шутовскую клику, которая именуется хорошим обществом, — породу людей, которые, понятно никогда бы и не подумали зайти на Дубильную улицу, пока Мало и Перрина были бедняками.
Поэтому в доме у них бывали одни лишь истинные друзья, друзья прежнего времени. И для них дверь была всегда широко открыта. И Луи Геноле, которого все почитали славным братом Тома и таким же Трюбле в сердце своем, как если бы он им был по кровному родству, доставлял им всегда большую и искреннюю радость каждый раз, как ему случалось постучать в дверь их дома.
Оставшись с глазу на глаз, или вроде того, — так как старик задремал, как всегда, в своем кресле, поджидая время ужина, — Гильемета и Луи могли вволю наговориться.
— Итак, — повторила Гильемета после долгих расспросов все об одном и том же, — итак, вы не знаете куда отправляется Тома и где он пропадает столько времени, уйдя от нас один и в меланхолии?
— Не знаю, — упрямо повторил Луи.
Кое о чем он догадывался, но и самая строгая правдивость не обязывала его говорить о том, в чем он не был вполне уверен. С другой стороны, ему было неприятно, даже и с добрыми намерениями, выдавать тайны Тома.
Подозревающая что-то Гильемета, продолжала настаивать:
— Неужели вам, своему помощнику, Брату Побережья, он ничего не рассказывает?
— Ничего! — сказал Луи. И на этот раз он проговорил это с горечью, не ускользнувшей от внимания Гильемета и уверившей ее в том, что он не лжет. Она сама слишком хорошо понимала, что можно грустить и печалиться, видя, что тебя изгоняют, лишая ответной нежности, из сердца человека тобой любимого, не давая больше проникать в его тайны, на что, казалось, ты был вправе рассчитывать.
— В таком случае, — сказала она, — раз вы скоро будете с ним разговаривать, расспросите его хорошенько и узнайте у него всю правду. Честью вам клянусь, что все это меня очень беспокоит, и даю голову на отсечение, что в этой тайне кроется немало худого!
На что Луи Геноле только покачал головой, так как и сам он не меньше был убежден в этом, и не без основания, а даже, увы, с гораздо большими основаниями: разве не достаточно было одного присутствия Хуаны в Сен-Мало, чтобы предвидеть наихудшие бедствия?
Впрочем, Геноле, более проницательный, чем брат его Тома, — чего нельзя было ставить ему в особую заслугу, так как нехороший божок, стрелок Купидон, умеет ослеплять всех своих рабов без исключения, — Геноле, стало быть, не стал дожидаться возвращения в Доброе Море, чтобы прийти в ужас от бесчисленных препятствий, которые должно было встретить дерзкое намерение Тома — привести на лоно добродетельного и непорочного малуанского города Бог знает где подобранную девку-колдунью, может быть и язычницу и, наверное, веселого поведения. Это было дело не только невозможное, но просто невообразимое. Но Тома, как и раньше, не спрашивал его совета. Один, тайком от всех, — тайком от Геноле даже, — высадил он Хуану под Равелином и провел ее в Большие Ворота. Хоть и обиженный втайне этим очевидным недоверием, которое выказывал ему таким образом столь любимый его брат, Луи тем не менее рад был, что благодаря этому освободился от всякого участия во всей этой истории: Тома, если станет раскаиваться, должен будет винить лишь самого себя в неприятностях и разочарованиях, которые не преминут скоро градом на него посыпаться.
Между тем Гильемета снова заговорила:
— Прежде, — сказала она, — он ни за что бы не скрыл от меня даже малейшего пустяка, а также и худшей неприятности. И вы можете спросить у него самого, пришлось ли ему хоть раз жалеть об этом, может ли он вспомнить хоть один промах или сплетню с моей стороны. Вы и сами досконально теперь зная все, что его касается, можете это подтвердить. Проведали ли у нас в городе хоть-что-нибудь о всех тех дерзких проделках, виновника которых так часто бывало тщетно разыскивали господа из Магистрата и даже само его высокопреосвященство? Известно ли было хоть что-нибудь о случае с Анной-Марией Кердонкюф, который, однако же, настолько беспокоил самого Тома, что он не захотел вернуться в прошлом году вместе с вами из Америки и предпочел послать вас вперед, чтобы посмотреть, что сталось с матерью, ребенком и покойным братом?
