Чужие миры (авторский сборник) - Васильев Владимир Николаевич (книги бесплатно полные версии .TXT) 📗
Раньше такое просто не пришло бы ему в голову.
Костры, дым которых на Высоте был виден издалека, никого не привели на помощь. Клен у разрубленной три года назад полости так и не пророс. Наверное, дело было в Листе: тот ненавидел клены так же сильно, как Хает ненавидел певчих сов.
Бывший охотник вполне благополучного клана и сам не мог понять причин своей ненависти. Однако за три года десятки взрослых птиц упали на Лист, пронзенные стрелами; сколько гнезд разорил он, убивая самку мечом, а яйца или беспомощных птенцов топча сапогами…
Он мстил совам за свое одиночество. Хотя сознавал, что в общем-то не совы виноваты в произошедшем, а нелепая случайность. И от этого становился только злее. Лист, за исключением нелюбви к кленам, ничем не отличался от других парящих над Миром чаш. Та же неподатливая зеленая плоть под ногами; трава, деревья, пустившие корни в эту плоть. На «корме» росли лиственные породы, на «носу» — хвойные. Как и везде, на любом Листе, и никогда еще люди Поднебесья не слыхали о другом положении вещей. Хватало и дичи — зайцев, косуль, куропатов, кабанов. Хает выследил и убил единственного на Листе волка; больше никого, кто посмел бы угрожать человеку, здесь не нашлось. На зайцев и куропатов охотилось почтенное семейство енотов; с ними Хает никогда не враждовал. Жизнь текла неторопливо и размеренно, и если бы не тоска по людям, Хает даже порадовался бы произошедшим в себе переменам. Он стал взрослее, что ли. Даже нет — мудрее. Теперь больше хотелось думать, чем действовать.
Еще через три года Хает осознал, что Лист никогда не летает на дневной полюс к Большому Переселению. Последняя надежда хоть когда-нибудь вернуться к людям рухнула, словно старая гнилая сосна во время бури. Воистину, он угодил на Лист, проклятый всеми ветрами Высот.
Совы все так же упорно гнездились на «носу» Листа, сколько Хает ни разорял их кладки. У каждой убитой совы он отсекал средний коготь левой лапы — самый мощный и длинный — и нанизывал на прочную нить. За несколько лет ожерелье стало внушительным с виду и весьма тяжелым. Хает вешал его у входа в жилище.
Лист парил меж Миром и Небом, цветущий и безмятежный, и никто со стороны не смог бы предположить, что здесь томится в одиночестве человек, бывший некогда ло-охотником.
День походил надень, как хвоинки на ветке сосны, ничто не нарушало ровного течения времени. До тех пор, пока Хает, преследуя косулю, не наткнулся в зарослях бумбака на совенка-пуховичка, вывалившегося из гнезда. Рядом на мягкой летней траве камнем застыло тело мертвой совы-матери. Отчего она погибла, Хает так и не понял.
Он нахмурился и потянулся за ножом. Снова совы! На этот раз они норовят отвлечь его от охоты.
Солнце отразилось от холодного железа, и глаза совенка, поймав этот отблеск, зажглись загадочным зеленым огнем. Клюв его раскрылся, выпуская на свободу крик — еще не трель взрослой птицы, но отчаянный призыв детеныша, мольбу о помощи и защите. Совенок прижался к неподвижному телу матери и тоже замер в наивной надежде остаться незамеченным. Только широкие листья бумбака величаво колыхались, точно диковинные зеленые руки.
Хает вздохнул. Никогда доселе он не давал пощады совам. А сейчас он вдруг узнал в испуганном и брошенном всеми птенце себя — одинокого и беззащитного в огромном и отнюдь не ласковом мире.
Одновременно Хает рассердился на себя за нелепую и непозволительную слабость. Ведь если бы не певчие совы, они с ло Гри наверняка так и не заметили бы этот злосчастный Лист.
Коротко выругавшись, Хает вернул нож в чехол, перешагнул через застывшего птенца и ринулся по следу косули, отгоняя прочь назойливые мысли.
Вечером, когда летнее Солнце достигло нижней точки на небосводе и стало снова подниматься, Хает готовил на огне мясо добытой косули, вновь и вновь вспоминая обреченного совенка. Не выжить этому комочку теплой плоти, ясно как день, что не выжить. И никто не поможет, ибо законы леса добры лишь к сильным.
Дважды Хает порывался встать и дважды, сцепив зубы, оставался на месте. Он не должен никому помогать. Кому суждено погибнуть — погибнет, потому что это закон. И не ему, Хасту-одиночке, нарушать законы жизни.
Но может быть, именно потому, что никто не даст себе труда нарушить закон, он и торчит седьмой год на ненормальном Листе? Один, как Солнце в Небе?
Да будь прокляты все законы! Все до единого!
Хает встал и торопливо зашагал к зарослям бумбака.
Совенок пушистым шариком сидел у ствола молодой пихты. С мертвой мамашей уже расправлялись шустрые мыши-падальщики и белые жуки.
Хает кашлянул, и мыши тотчас же исчезли в траве. Совенок вжался в кору пихты, сверкая глазищами. Если бы не глазищи, он стал бы совсем незаметным на фоне ствола. Хотя это вряд ли помогло бы: из чащи, колыхая листья бумбака, вытекла пестрая древесная змея. Длинная, почти шаг. Нахмурившись, Хает подобрал валежину и прогнал змею прочь.
Теперь назад пути не осталось: совенок уже считался съеденным, а однажды спасенного более не бросают Судьбе на забаву. Тем паче если он мал и беспомощен.
Спрятав кулак в рукав куртки, Хает опустился на колени перед совенком. Тот окаменел, не сводя глаз с человека. Медленно-медленно Хает протянул защищенную толстой шкурой зубра руку к птенцу, и тот, словно заранее обученный, браво шагнул навстречу и взгромоздился на предложенный насест, аккуратно сомкнув когти вокруг запястья. Хает затаил дыхание. Птенец несмело пискнул:
— Ски-и-ит!
Когти его прочно обхватили руку, но нигде не повредили куртки. Птенец словно подчеркивал, что доверяет человеку.
— Эх ты, желторотина! — усмехнулся Хает, вставая.
Птенец раскинул крылья, балансируя, но когти прочнее не сжал, хотя при желании мог легко пропороть и куртку, и руку Хаста под ней.
— Как, говоришь, тебя зовут? — обратился Хает к совенку, отведя руку далеко в сторону.
— Ски-и-ит!
— Скиит?
Птенец заворчал, будто разбуженный барсук.
— Пошли домой, Скиит, — сказал Хает и зашагал к жилищу, переполняемый невысказанной радостью.
Потом он долго кормил совенка кусочками сырого мяса; тот жадно глотал, закатывая глаза, Разговаривать с кем-нибудь живым было на удивление приятно, и впервые за несколько лет Хает не чувствовал себя одиноким.
Ло Гри бесшумно извлек из колчана стрелу и натянул тетиву. Наконечник из тусклого металла, казалось, обрел глаза; сейчас он глядел на жертву: крупную сову, дремлющую на толстом суку корявой веши.
С тихим свистом стрела метнулась вперед к ничего не подозревающей сове, вгрызлась в жаркую плоть, легко проткнув оперение и тонкую кожу. С хрустом ломая полые птичьи кости, окровавленный наконечник прошел сквозь тело и вышел наружу. Жизнь покинула беспечную птицу мгновенно: шурша ветками, сова мягко шлепнулась на прошлогоднюю хвою.
Ло Гри приблизился, вытащил стрелу, распластав тушку отточенным охотничьим ножом, тщательно вытер наконечник о пестрые совиные перья и вернул стрелу в колчан. Еще один взмах ножа — и средний коготь с левой лапы перестал принадлежать законной хозяйке. Острием ножа ло Гри проделал в когте небольшое отверстие и нанизал на тонкий шнурок, где болталось десятка два таких же кривых, словно серп луны, когтей.
Пнув коченеющий комок сапогом, ло Гри прошептал:
— За ло Хаста, проклятая тварь! За друга…
Он убивал сов уже седьмой год.
Проснувшись, Хает первым делом взглянул на жердь у входа: совенок мирно дремал, вцепившись в морщинистую кору веши когтями. Вчера Хает приспособил этот нехитрый насест, решив, что птице удобнее отдыхать на ветке, нежели на полу. Рядом висело ожерелье из когтей убитых сов; Хает наткнулся на него взглядом. Вздрогнул. Но птенец не обращал на свидетельство смертей своих соплеменников никакого внимания.
Хает поднялся, подошел ко входу. Глазищи птенца распахнулись, сверкнули в полумраке жилой полости.
— С пробуждением! — бодро поздоровался Хает и неловко снял с сучка ожерелье, стараясь, чтобы совенок не увидел. Но тот внимательно, словно бы даже с интересом, наблюдал за человеком.
