Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
И попробовал убедить себя, что счастлив тем, как сама судьба расчистила мне горизонт.
А горизонт и правда с каждой секундой делался чище и приветливее. Тучи, неожиданным образом съежившиеся и опорожненные, ретировались к морю на заправку, дав земле подморозиться, а лодке — подсохнуть, как я убедился, откинув брезент. Луна ртутью бегала по мотору, направляя мои руки к потребным рычагам; швартов почти что сам и добровольно подтащил лодку; движок завелся с первой же попытки, зарокотал ровно и звучно; узел развязался в одно движение, и нос поворотился к дому с уверенностью стрелки компаса. А из блестящего, хрустящего морозцем леса за рекой донесся трубный рев лося, снедаемого жаром страсти или холодом ложа, — бог его знает, я же знал только, что эти пронзительные призывные ноты манят меня вперед, как дудочка сатира. Свет из окна Вив на втором этаже раскатился по воде мерцающей ковровой дорожкой, приглашая меня… загадочно подмигивая мне из-за поворота лестницы… лаская мои ноги через щель под дверью. Все идеально; я буду гипержеребцом, говорил я себе, инкарнацией Казановы… и я уж постучал, как вдруг новый страх всколыхнулся во мне: а что, если у меня не получится? ГОВОРИЛИ Ж ТЕБЕ: БЕРЕГИСЬ! Что, если я пряну гордым жеребцом, а окажусь чахлой клячей, которая если чем и прядет, то разве что ушами?
Я окаменел от такой перспективы. Мне перестало везти по этой линии еще до самоубийства матери, и прошли месяцы с последней моей горькой попытки — так с чего бы мне рассчитывать на успех в этот раз? Возможно, потому и медлил я так долго; возможно, от этой горечи разочарования меня и ограждал БЕРЕГИСЬ мой страж; возможно, мне бы лучше…
Но когда из-за двери меня окликнул голос — «Заходи, Ли», — я понял, что слишком поздно приводить резоны, даже сколь угодно разумные.
Я приоткрыл дверь и сунул голову:
— Приветик, я просто поздороваться, — сказал я и добавил невзначай: — Вот прогулялся пешочком из города, и теперь…
— Рада за тебя, — буркнула она. Потом чуть душевнее: — Мне уже тут страшновато стало в одиночестве. Ой! Ты ж весь мокрый! Садись к камину!
— Мы расстались с Генри в клинике, — запинаясь, объяснил я.
— Вот как? Как думаешь, куда он поехал?
— Да какие могут быть предположения касательно путей старика Генри? Должно быть, в новый поход за бальзамом Галаада…
Она улыбнулась. Она сидела с книжкой на полу перед гудящей оранжевой спиралью своего камина, на ней были облегающие зеленые брючки и клетчатая шерстяная рубашка из гардероба Хэнка, от которой, я уверен, нежная кожа Вив терзалась зудом-зудом-зудом. Отсветы электроспиралей заливали ее лицо и волосы роскошным жидким золотом.
— Да, — сказал я. — Полагаю, подзастрял он в Галааде, заправляясь бальзамом…
Исчерпав наши стартовые «как-ты-так-тики» и «что-думаешь-жи-ши», потянув надлежащий миг молчания, я указал на ее книгу:
— Вижу, ты не отринула стезю духовного самосовершенствования?
Она улыбнулась книге:
— Это твой Уоллас Стивенс, — подняла взгляд, испрашивая прощения: — Не уверена, что понимаю все, что тут…
— Не уверен, что хоть кто-то понимает.
— … но мне нравится. Они… ну, даже когда я не понимаю, все равно какие-то чувства возникают. Где-то радость, где-то — забавно очень. А порой, — она снова опустила глаза на книгу, — порой просто-таки пугает.
— Значит, ты точно прониклась!
Мой просветительский порыв повис еще одной неуклюжей паузой; она опять подняла взгляд.
— Кстати, чего тебе там медицина сказала?
— Если вкратце, — я решил обратить свой культуртрегерский пафос в комический, — медицина сказала: «Спусти штаны и нагнись!» А следующее, что помню — они накачивают мои легкие нашатырем.
— Ты упал в обморок?
— Глубже некуда!
Она мелодично рассмеялась, потом заговорила, доверительно понизив голос:
— Послушай. Сейчас я тебе кое-что расскажу, если обещаешь, что не будешь его этим дразнить.
— Крест истинный! Кого его — и чем дразнить?
— Старого Генри. После того, как он со скалы навернулся. Знаешь, когда его привезли сюда с порубки, он тут страшно рвал и метал, хорохорился, а потом, когда к доктору его потащили, он держался крепко, как кремень. Ну, ты его сам знаешь. Он и не пискнул, когда его обследовали — только заигрывал с сестричками и подшучивал над ними, что они так деликатничают. «Подумаешь, крылышко обломил, — все ворчал он. — Да со мной вдвое похужейше бывало — и даж втрое! Давайте, уже вставьте эту костяку на место! У меня работа горит! Ррры!»
Мы оба посмеялись над ее гравийноголосой озвучкой сердитого персонажа.
— Но вот, — продолжала она, вернувшись к конспиративному полушепоту, — они достали иглу. Не то чтобы очень большую, но достаточно большую. Я знала, как старикан относится к иглам, и видела, как побелело его лицо, в тон простыне. Но он же не мог потерять фасон, правильно? И он держал фронт. Все ворчал: «Давайте, давайте, давайте. Тыкайте в меня этой дурой, чтоб я уже встал и пошел на работу!» И когда его кололи, он — после всей-то его крутизны и отваги перед лицом медицины и переломов костей, — он лишь вздрогнул и покривился. Но мы кое-что услышали. И когда я посмотрела вниз — увидела под ним большую лужу на полу!
— Быть не может! Генри? О нет! Генри Стэмпер? Уууй! Боги, боги… — Я ржал так, как, наверно, не ржал уж много лет. При мысли о его обескураженной физиономии я весь обратился в комок беззвучных судорог, — О господи… красавец… боже мой…
— А когда… о, дослушай уж, — продолжила она шепотом, — когда стали переодевать его в пижаму, когда укол его вырубил… мы увидели, что дело не ограничилось малым.
— О господи… изумительно… как много я пропустил…
Мы смеялись, пока не выдохлись и не уперлись в неловкую пустоту, из тех, что всегда следуют за долгим смехом, подобно той тишине, что сопровождает раскат грома; мы молчали, неуютно и — несомненно, с ужасной ясностью, осознавая, какая мысль у каждого из нас на уме. Но какой смысл пробовать? — вопрошал я себя, уставившись на прядь ее волос, что пламенеющей стрелкой летела вниз, по краю ее отрешенного лица, целя под воротник рубашки… Чего мечтать-то? У тебя не получится — вот и все. Ты сам себя на это обрек. Давно пора было понять, что тот же серп слабости, каким ты стяжал победу над Братцем Хэнком, непременно подведет при жатве колосьев той победы. И следовало б знать тебе, что добыча, отвоеванная у него посредством вялого бессилия, никак не приемлет то же оружие…
Я стоял, наблюдая девичьи робость и безмолвие, и очевидную готовность предложить себя, и старался отнестись философски к своей органичной ограниченности в способности принять эту жертву… как вдруг сам орган поднялся на борьбу с моей последней отговоркой и с порывистой настоятельностью потребовал шанса доказать свою состоятельность. Я стоял, не видя более перед собой никаких препятствий, и от вожделенной цели меня отделяли только несколько шагов — все резоны вырезаны, все отговорки сворочены, — и все равно голос в моей голове отказывался меня отпустить: БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, заклинал он. Но чего? — вопросил я, почти обезумев от смятения. — Объясни, пожалуйста, от чего мне беречься?!
ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО! — был ответ — ЭТО БУДЕТ ОЧЕНЬ ДУРНО…
Кому? Я в безопасности, и знаю это. Хэнку дурно будет? Вив? Кому?
ТЕБЕ, ТЕБЕ…
И вот, выстояв приличествующий период молчания, я вздохнул и замямлил что-то вроде того, что, видимо, мне будет лучше — о, при моей простуде и все такое — отправиться в постель. Она кивнула — лицо по-прежнему отрешенное — да, наверное, и правда… что ж, спокойной ночи, Вив… Спокойной ночи, Ли; увидимся, наверное, утром…
Она потупила взор перед лицом моей трусости, и я выполз из комнаты. Желудок мой мутило от досады, а сердце умирало от позора моего полного бессилия, кое уже невозможно было списывать на бессилье половое…
(Я остановил пикап перед больницей, и когда вытаскивал старика из кабины, его рука совсем отнялась — выпала из разодранного рукава, как змея выползает из кожи, прямо на асфальт. Я ее оставил. Некогда было отвлекаться. Что-то еще, только бы вспомнить…
