Где живет моя любовь - Мартин Чарльз (версия книг TXT) 📗
«Я много об этом думал, – ответил Папа и улыбнулся. – И если я попаду в рай, это будет первый вопрос, который я собираюсь Ему задать».
С тех пор каждый раз, когда я вспоминаю о рабах, о Холокосте, о бойне в школе «Колумбайн» [10], о привязанной к дереву Аманде или о моем сыне, который покоится под каменной плитой, я чувствую, что Дьявол по-прежнему живет на Земле. Но это еще не все. Когда я слышу голос Мэгги, когда чувствую ее прикосновение или ощущаю на своей коже ее дыхание, я точно знаю, что Бог тоже находится совсем близко.
Рана у меня на руке давно зажила, но остался шрам, похожий на застрявший под кожей кусочек пластыря. Иногда по ночам я просыпался от того, что спящая рядом со мной Мэгги бессознательно ощупывала его кончиками пальцев.
Многие люди спрашивали у Мэгги, слышала ли она их голоса, когда лежала в коме. Я не спрашивал – в этом не было необходимости. Я точно знал, что меня она слышала. У любви есть свои особые способы и средства передачи информации. На них нельзя сослаться в суде, их нельзя воспроизвести в лаборатории, да и в медицинской карте вы не увидите никаких ссылок на что-либо подобное. Это – таинственный язык сердца, и хотя он до сих пор не расшифрован, поскольку состоит вовсе не из слов, которые можно услышать или записать с помощью известных нам букв или значков, им умеют пользоваться все, абсолютно все живые существа. Буквы этого языка начертаны в наших душах перстом самого́ Бога, поэтому люди начинают говорить на нем еще до того, как появиться на свет.
Слабый ветерок пронесся вверх по течению реки, гоня перед собой стайки каролинских уток. Он принес с собой и несколько долгожданных облаков, превративших палящий послеобеденный зной в приятное предвечернее тепло. Закружившись вокруг меня, ветер остудил мою взмокшую шею, которая под лучами солнца снова покраснела и к тому же нестерпимо чесалась там, где в складках обожженной кожи залегла смешанная с потом пыль. Облаков становилось все больше, они сгущались над моей головой, защищая от концентрированных, словно и впрямь прошедших сквозь увеличительное стекло солнечных лучей, и даже уронили на землю несколько крупных капель воды. Большие, как желуди, они с мягким стуком падали в пыль, шипели на нагретом глушителе, стекали по спине и забирались в пазухи широких кукурузных листьев, покачивавшихся на уровне моей головы. Я знал, что эти первые крупные капли часто служат сигналом, предупреждающим о том, что Бог собирается залить раскаленный земной ад ледяной водой. Как я думал – так и случилось. Не прошло и двадцати минут, как хлынул дождь, который был таким сильным, что видимость сократилась футов до двадцати.
Сняв бейсболку, я поднял к небу лицо и замер, дожидаясь, пока дождевая вода омоет мое тело. Ловя широко раскрытым ртом прохладные, сладкие на вкус струйки, я снова думал о Мэгги. Я не видел ее с самого утра. В другой день она давно бы отыскала меня, но не сегодня. Рукопись, которую я оставил на ночном столике возле нашей кровати, должна была задержать ее как минимум до сумерек, а то и дольше.
За шорохом дождя по кукурузным листьям было трудно что-либо разобрать, но я все-таки услышал донесшийся со стороны дома звук закрывшейся двери-экрана и даже уловил глухой стук босых ног по деревянному настилу веранды. Потом послышался крик – Мэгги звала меня. Я встал на тракторе во весь рост и, глянув поверх кукурузных верхушек в сторону дома, увидел Мэгги, которая стояла на задней веранде в белой футболке и трусиках, заслоняя лицо от дождя чем-то весьма похожим на стопку бумажных листов. Заметив меня, она соскочила с крыльца и стала проламываться ко мне сквозь аккуратные ряды кукурузы.
Когда она наконец появилась на открытом месте, ее майка промокла насквозь, а волосы липли к лицу. Длинные голые ноги и голые предплечья, исхлестанные кукурузными листьями, слегка порозовели. Лицо у Мэгги было припухшее, глаза покраснели. Судя по всему, она не выходила из дома – и из постели – на протяжении всей первой половины дня. В правой руке она сжимала несколько мокрых листов бумаги, оставшихся от моей рукописи. Остальные, словно дорожка из хлебных крошек, отмечали ее путь от крыльца до того места, где я остановился.
Все еще держа бейсболку в руке, я слез с трактора и шагнул к ней. Этот сумасшедший бег под дождем означал, что моя повесть затронула какие-то струны в ее душе. Я не знал только, какие именно и как сильно подействовали на нее тщательно подобранные мною факты. Испытывала ли она радость или гнев? Я знаю, что и то и другое питается из одного и того же источника, но сейчас – если судить по выражению ее лица – Мэгги была в ярости. Я, однако, совсем не думал о том, что́ ее так разозлило. В эти секунды меня занимал куда более важный вопрос: смогла бы она распознать подделку, даже не зная о существовании полной рукописи?
Мэгги остановилась возле заднего колеса трактора. Дождевая вода стекала с кончиков ее волос, капала с ушей, с кончиков пальцев, струилась по голым, покрывшимся гусиной кожей бедрам. Босые ноги Мэгги были испачканы в земле и в песке.
Пока я смотрел на нее, облака на небе чуть разошлись, между ними проглянуло солнце, и – Бог свидетель (и, вероятно, причина): каждая капелька на ее теле засверкала точно ограненный алмаз.
Господи, как же я ее люблю!..
Мэгги тоже шагнула ко мне навстречу, прижалась к груди и положила голову на плечо. Выронив последние бумажные листки, она обхватила меня обеими руками, сжала, точно в тисках, и замерла в таком положении, стараясь сдержать сотрясавшие ее тело рыдания. Так мы стояли довольно долго. Так долго, что я почти решился признаться в обмане, но потом мне пришло в голову, что, будь у меня такая возможность, я бы снова сделал то же самое. И я промолчал.
Наконец Мэгги вытерла глаза, отбросила с лица мокрые волосы и попыталась улыбнуться. У нее это получилось не сразу. Некоторое время она отчаянно гримасничала, пытаясь найти какие-то слова, но потом сдалась и просто поцеловала меня, кивнула и слабо улыбнулась. Мне этого было достаточно.
С тех пор как Мэгги вернулась домой, часть ее души – та, где жила ее любовь, – была словно завязана крепким узлом. И все эти месяцы мы жили, пытаясь докричаться друг до друга. Порой нам приходилось отступать, чтобы начать все сначала, но… это было совершенно не важно: когда пытаешься распутать веревку якоря, который удерживает тебя на этом свете, торопиться не следует. Но пока мы стояли посреди кукурузного поля, окропленные дождем и слезами, охваченные неуверенностью и нежностью, по ее глазам я понял, что этот узел начинает подаваться и что еще немного – и он окончательно ослабнет. Мне очень хотелось верить, что развязать этот узел помогла история, которую я написал, но это было, конечно, не главное. Главным было чудо по имени Мэгги.
Вечером мы долго сидели в теплой ванне и беззаботно смеялись, когда пузырьки воздуха щекотали наши тела. От воды наши пальцы побелели и сморщились, как сливы, но вылезать мы не спешили. Моя рукопись снова была с нами; мы кое-как собрали размокшие листы, которые Мэгги обронила, пока бежала сквозь дождь, и теперь я зачитывал ей вслух ее любимые места. В конце концов Мэгги покачала головой и прижалась ко мне. После этого мы сидели молча, пока вода в ванне не остыла.
Потом Мэгги выбралась из ванны, растерлась полотенцем и, взяв меня за руку, отвела в гостиную. Там она закинула руки мне на шею и закрыла глаза. Я не знаю, как долго мы танцевали под неслышную музыку, ступая босыми ногами по теплым и гладким магнолиевым доскам. Казалось, мы оба утратили ощущение времени, а может быть, оно вовсе остановилось… Ночь длилась и длилась, и когда, обливаясь сладким южным по́том, Мэгги прижалась ко мне грудью и лбом и проговорила очень тихо: «Спасибо, что дождался меня!», – я обнял ее за талию и попытался улыбнуться.
– Я бы сделал это снова, – сказал я.
За окнами темнели могучие дубы со скрюченными, узловатыми ветками. С их ветвей свисали бороды испанского мха, в щелях коры кишели красные жучки и росла «бессмертная трава». Дубы стояли словно безмолвные часовые, охраняя нас от мира, который лежал сразу за границами моего кукурузного поля. Раскинувшееся до самого горизонта лоскутное одеяло Южной Каролины, которое вошло в нашу плоть вместе со всеми своими арбузами и соевыми бобами, кукурузой и зарослями кудзу [11], вместе с табаком и хлопком, с проволочными изгородями и тюками прессованного сена, старыми тракторами и выкопанными вручную дренажными канавами, вместе с потом, кровью, слезами, могилами и вытертыми магнолиевыми полами, как будто баюкало нас своим ласковым теплом. И Бог, который когда-то окунул нас в переливчатый конец своей радуги, сейчас заливал нас звездным светом и мягким сиянием Млечного Пути.
