ПОСТ - Глуховский Дмитрий (читать хорошую книгу полностью txt) 📗

– Здорово.

– Доброе утро.

– Тебя как звать?

– Допустим, Анатолий. А тебя?

– Допустим, Егор. Слушай, Анатолий… Это не ты того вон парня на мост загнал? Я уж не спрашиваю, почему вы оба без штанов…

Анатолий молчит. Не хочет больше Егору подыгрывать. Таращит на Егора свои глаза – голубые, белки все в кровяных прожилках. Егор не может в эти глаза смотреть дольше секунды, боится, что потом сниться будут. Начинает тошнить.

– Ладно, Анатолий. Это я так… Это шутка. У меня дела, я пойду, ладно?

Двое выбежали на мост, один за другим. Что там между ними было, реально? Один другого убить хотел?

С этой историей уже можно было бы вернуться и удивить всех, но Егор дал себе слово, что дойдет до того берега.

Там уже немного, наверное, идти осталось. Добраться до туда и вернуться с чистой совестью.

Он глядит под ноги и начинает считать шаги, чтобы убедить себя, что действительно продвигается в этом мороке, а не перебирает ногами на месте. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Шпалы исправно отъезжают ему за спину, марево откатывает с каждым шагом назад, Егор, ободренный, ускоряется… Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

И видит впереди еще одного мертвого человека. Приглядывается… Нет, он там не один. Двое… Трое… Пятеро…

Он с останавливающимся сердцем, на ватных ногах приближается к ним. Тут несколько десятков человек распластаны на шпалах, вокруг рельс, везде. Сначала мужчины. Потом – вперемешку с ними женщины. За женщинами – мертвые дети. Не об руку с матерями, а будто брошенные ими и бежавшие вдогонку за взрослыми, но сами по себе.

Кто одет, кто раздет; на ком только обувь, на других одна шапка. Есть тут кто-то при сумках и при рюкзаках, но у некоторых сумки открыты и пусты. Многие изранены, у кого-то только ссадины. Одни зажмурились, другие выкатили бельма. Все мертвы, и все умерли жуткой смертью.

И вот еще что, вдруг доходит до Егора.

Все они умерли совсем недавно – может, всего несколько дней назад.

Он переступает между вытянутыми руками, раскинутыми ногами; голова идет кругом. Случайно, приняв за бэкпэк, наступает на мягкое – маленькая девочка в куртке лежит навзничь, поджала под себя ручки и ножки.

Дальше идти у него не получается.

– Остановись.

– Стой.

– Возвращайся.

– Не смей.

– Тебе еще рано.

– Зря ты ей не поверил.

– Пока не поздно, Егор.

– Беги, пока не поздно.

Они теперь говорят с ним все вместе – хором, детские голоса и женские, старушечьи и мужские. Ему не приходится кривляться, чтобы озвучивать мертвецов – они как будто сами обрели свои голоса.

Егор загнанно озирается по сторонам. Туман светится все ярче и ярче. Мертвые лежат впереди на путях так далеко, на сколько можно заглянуть во мглу. Но берега там не видно.

Он отворачивается, и глядя только вниз, только себе под ноги, чтобы ни на кого не наступить снова, спотыкаясь, спешит назад.

А потом застывает.

Отходит на шаг в сторону. Опускается на корточки у мертвой некрасивой женщины, на которой нет ничего из одежды, но вокруг шеи намотана цепочка от дамской сумочки. Сама сумочка валяется рядом, она открыта.

А из нее выполз наполовину черный зеркальный прямоугольник.

Егор, не спрашивая у женщины разрешения, притрагивается к нему.

Айфон.

За окном хлещет ливень.

Мишель сидит заплаканная, она все еще всхлипывает, пытается отдышаться. Слезы накатили приступом, и Саша не мог успокоить ее, как ни старался.

– Теперь ты будешь думать, что я истеричка.

Она улыбается и всхлипывает опять. Он улыбается ей тоже, по-доброму.

– Все бабы истерички.

– Ну, по крайней мере, я не хуже всех остальных…

Вместо того, чтобы утешать ее словами, он целует ее в уголок губ. Этого хватает. Она оборачивается к нему так, чтобы перехватить поцелуй.

– А на сколько вы едете?

– Я пока не знаю. Может, неделя. Может, две. Хорошо бы до Перми добраться, но можно и до Кирова на первый раз. Как пойдет.

– Не понимаю, зачем вам туда. Там ничего нету.

– Ну… Как зачем. Во-первых, это императорское задание. А во-вторых, наше дело как раз в том и заключается, чтобы земли за рекой обратно в империю вернуть.

– Вот прямо император сам, лично дал тебе приказ!

– Ну да. Так и было.

– Вызвал в Кремль и говорит…

– Не в Кремль. В резиденцию, на Старой площади.

– Ну и какой он, император?

– Какой… Ну… Лет ему пятьдесят. С бородой. Невысокий. С виду вроде обычный… Но, понимаешь, от него такая сила идет… Что невозможно не послушаться. И еще… Ну, убежденность просто невероятная. Он что ни говорит – ты со всем соглашаешься. Потому что видно – он ни одного слова не произносит такого, в которое бы не верил сам. Вот. Понял, что в нем главное: правда. И за эту правду он сам готов умереть. Поэтому и других может на смерть посылать. И тебе не страшно.

– Мне страшно.

– Да брось! Чего тут бояться! Вон, пришел же этот к вам юродивый с того берега. Говорит, ничего там такого нет, чего на этом бы не было. С войны сколько лет прошло. Все быльем поросло.

– Не знаю…

Ливень все шумит за окном; от него Мишель делается необычайно уютно внутри. Необычайно тепло и спокойно в руках этого мужчины. И очень не хочется, чтобы он размыкал объятия. Она прижимается к нему, прячется подмышкой, чувствуя себя совсем маленькой девочкой. Спрашивает еще раз:

– А вы точно обратно через нас поедете?

Атаман усмехается.

– А других дорог до Москвы просто нет. Ваш мост через Волгу один остался. Так что да, поеду через вас.

– И тогда можно будет?

– Тогда…

Мишель отстраняется, смотрит на него с расстояния.

– Не подумай! Я тебе себя не навязываю. Ты просто до Москвы меня довези, а там я сама.

Кригов смеется в бороду.

– Я и не думаю ничего. Просто загадывать не люблю. Человек предполагает, а Бог располагает. Знаешь, как говорят.

– А я вот загадаю.

Атаман проводит пальцем по ее щеке, по мочке уха.

– Какая ты красивая…

– Нет, это ты красивый.

Он тянется к кисету, выбивает табак на старую тысячерублевку; сворачивает самокрутку. Чиркает, прикуривает.

– С удовольствием подвезу тебя до Москвы. Если вернусь.

– Вернешься.

Мишель отнимает у него дымную папиросу, кладет ее в блюдце-пепельницу и сбрасывает с плеч покрывало.

Мобильник лежит у Егора в сухом внутреннем кармане. Прячется от дождя. Телефон работает – но требует от Егора чего-то неизвестного, в себя не пускает. И все равно – Егор чувствует себя так, как будто с ним чудо случилось. Оно и случилось, в принципе.

Туман ползет следом за ним, обратно прячет от Егора мертвых людей. Через минуту-другую ничего опять не видно, кроме рельсов и шпал, кроме ржавеющих ферм моста, которые сквозь мглу кажутся ногами гигантских существ.

О том, что он нашел на мосту, Егору думать слишком страшно. И он думает о том, как вручит Мишель айфон. Конечно, сначала надо будет зарядить его, ну или починить… Попросить Кольку Кольцова, чтобы он стер с него все, что там было… Зачем Мишель чужие фотографии… Тем более фотографии чужого мертвеца…

Потом ему приходит в голову: а вдруг там, на телефоне, есть снимки того, от чего все эти люди бежали?

Они ведь бежали с той стороны, бежали от какого-то невообразимого ужаса, от какого-то беспредельного зла, их гнало оттуда нечто настолько кошмарное, что мужчины бросали своих женщин, а женщины – своих детей, и каждый думал только о своей собственной шкуре.

Его начинает трясти – может быть, просто потому что он промок насквозь, и ветер теперь от этого стал пронзительней. Хотя кажется, что холод идет не снаружи, а изнутри. Прямо от костей.

Может быть… Может быть, их надо сначала рассмотреть? Изучить, а потом уже стереть и подарить Мишель пустой чистый телефон, размагниченный от чужих воспоминаний. Без багажа. Пускай перекачивает на него свою Москву, свою музыку, пускай и дальше любуется всем этим на расстоянии, а живет пусть тут, с ними, на Посту.