Юная Невеста - Барикко Алессандро (книги полные версии бесплатно без регистрации txt, fb2) 📗
– Разумеется, – добавила Мать, – эффект будет еще сокрушительнее, если, выполняя эти действия, у тебя хватит присутствия духа болтать о всяких пустяках типа копчения колбас, смерти родственников или состояния дорог в сельской местности. Не нужно, чтобы возникало впечатление, будто мы стараемся нарочно, понимаешь?
– Да.
– Ладно, теперь твоя очередь.
– Не думаю, что…
– Глупости, начинай, и все тут.
– Минутку…
– Начинай. Вспомни, что тебе восемнадцать лет. Ты уже победила заранее. Они хотят тебя по меньшей мере три года. Осталось только напомнить им об этом.
– Хорошо.
Юная Невеста вспомнила, что ей восемнадцать лет, что она победила заранее, что они хотят ее по меньшей мере три года и что даже сюжет «Дон Кихота» вылетел у нее из головы. Прошло мгновение, растянутое непостижимым образом, и вот она здесь, волосы собраны на затылке, подбородок слегка приподнят, а во взгляде нечто такое, чего раньше никогда не было.
Мать долго молчала, разглядывая ее.
Она думала о Сыне, о его долгом молчании, о том, как он сказал: ее губы.
Чуть-чуть склонила голову набок, чтобы лучше ее рассмотреть.
Юная Невеста стояла неподвижно.
Губы были полуоткрыты.
– Тебе понравилось? – спросила Мать.
– Да.
– Теперь остается понять, насколько тебе понравилось.
– Это как-то можно выяснить?
– Да. Если тебе взаправду понравилось, ты сейчас очень хочешь заняться любовью.
Юная Невеста углубилась в себя в поисках ответа.
– Ну и как? – спросила Мать.
– Думаю, да: хочу.
– Думаешь?
– Да, я очень хочу заняться любовью.
Мать улыбнулась. Потом еле заметно повела плечами, чуть-чуть приподняла их.
Должно быть, она сделала какой-то незримый жест, в незримый миг, потому что ни следа Долорес больше не было в комнате, какая-то дверь, столь же незримая, поглотила ее.
– Тогда иди сюда, – сказала Мать.
Юная Невеста подошла и встала перед ней. Мать сунула руку ей под юбку, чуть-чуть сдвинула трусики и медленно, одним пальцем, раскрыла губы.
– Да, – подтвердила, – ты этого хочешь.
Потом вынула руку и приложила палец ко рту Юной Невесты, вспоминая то, что сказал ей Сын несколько лет назад. Поводила пальцем по губам Юной Невесты, потом просунула его внутрь и коснулась языка.
– Это твой вкус, изведай его, – сказала.
Юная Невеста слегка лизнула.
– Нет. Распробуй.
Юная Невеста подчинилась, и до Матери начало доходить, что хотел сказать ей Сын в тот раз. Она выдернула палец резко, будто бы обожглась.
– Теперь ты, – сказала она.
Юная Невеста поняла не сразу. Она сунула руку себе под юбку.
– Нет, – остановила ее Мать.
Тогда Юная Невеста поняла, и ей пришлось нагнуться, чтобы сунуть руку под халат Матери, длинный, почти до пола. Мать чуть-чуть раздвинула ноги, пальцы Юной Невесты скользнули по коже бедра и нащупали лоно, безошибочно. Погрузились туда. Юная Невеста слегка пошевелила пальцами, затем вынула руку. Пальцы блестели. Мать жестом велела ей, и она подчинилась, взяла эти пальцы в рот и медленно облизала.
Мать смотрела, как она это делает, потом сказала:
– Дай и мне попробовать.
Она придвинулась и, не закрывая глаз, поцеловала эти губы, потому что хотела этого и потому что не упустила бы ни единого случая постичь тайну собственного Сына, так сильно любимого. Приняла на язык два вкуса, свои собственные, происходящие из ее утробы.
На мгновение отодвинулась.
– Да, – проговорила наконец.
Потом снова раздвинула языком губы Юной Невесты.
Сейчас, на расстоянии стольких лет, сейчас, когда Матери даже и нет больше, я до сих пор не устаю поражаться той ясности рассудка, с какой она все это делала. Я хочу сказать, днем она предавалась фантазиям, витала в облаках, погруженная в себя, заблудившаяся в собственных словах, в своих неразрешимых силлогизмах. Но я живо представляю себе, в сумбурной яркости воспоминания, что с самой первой минуты, когда мы сблизились, просто чтобы поговорить о красоте, все в ней переменилось в сторону абсолютного владения собой, как раз со слов началось, а потом перелилось в жесты. Когда я сказала ей об этом в какой-то момент среди ночи, она на мгновение перестала ласкать меня и прошептала: «Альбатрос» Бодлера, прочитай это, раз уж ты все равно читаешь, и только много лет спустя, когда я действительно прочитала это, я поняла, что она была величавой птицей, когда поднимала в полет свое тело и тела тех, кто был с ней, и неуклюжим пернатым в любой другой момент – вот в чем заключалось чудо. Помню, я покраснела, когда она произнесла эту фразу; поняла, что нас застукали, меня и моего «Дон Кихота», и вот – покраснела, в почти совсем темной комнате, и это до сих пор мне кажется таким нелепым, краснеть из-за книги, в то время как женщина старше меня, которую я едва знала, облизывала меня, и я позволяла ей это делать, не краснея, не испытывая ни малейшего стыда. Она избавила меня от стыда, вот в чем дело. Все время она говорила со мной, направляя мои руки, двигая своими, говорила со мною не спеша, в ритме, который позволял ей то прикасаться ко мне губами, то произносить слова; в ритме, который я потом всегда искала со всеми моими мужчинами, но так и не смогла найти. Она объяснила мне, что любовь очень часто не имеет с этим ничего общего; во всяком случае, ей не кажется, что это слишком часто зависит от любви. Тут скорее животное чувство, связанное с сохранностью тела. Она сказала, что, если не вкладывать сентиментальный смысл в то, что ты делаешь, любая деталь превращается в тайну, которую нужно разгадать, и любая грань тела манит непреодолимо. Помню, она все время не переставая говорила о мужском теле, о том, как примитивно желание мужчин, чтобы мне стало ясно: как бы ни прельщало меня слияние наших симметричных тел, то, что она хотела мне подарить, было всего лишь вымыслом, фикцией, которая поможет мне в должный момент не упустить ничего из того, что способно предложить тело мужчины. Она научила меня не сторониться запахов и вкусов – это ведь соль земли; и объяснила, что лица меняются, когда занимаешься сексом, меняются черты, и грешно не понимать этого, ведь когда мужчина у тебя внутри, а ты двигаешься на нем сверху, ты можешь прочесть на его лице всю его жизнь, от ребенка до старика на смертном одре, и эту книгу в такой момент он захлопнуть никак не может. От нее я научилась, что начинать надо с языка, с лизания, против всяких приличий и правил ухаживания, ибо это жест раболепный и царственный, постыдный и отважный. «И я не хочу сказать, что ты должна сразу брать в рот, вовсе нет, – поучала она, – касайся языком кожи, лижи руки, веки, шею – не думай, будто это унижение, ты должна это делать как царица, царица зверей». Она объяснила, что не нужно бояться говорить, занимаясь любовью, поскольку голос, который бывает у нас, когда мы занимаемся любовью, – это самое потайное, что вообще у нас есть, и слова, на какие мы осмеливаемся, – единственная всецелая нагота, скандальная, окончательная, какой мы располагаем. Сказала, что никогда не надо притворяться, это только утомляет, и добавила, что можно делать все, гораздо больше того, что мы изначально вроде бы желали сделать, и все-таки есть такая вещь, как вульгарность, убивающая наслаждение, и очень рекомендовала держаться от нее подальше. «Иногда, – сказала, – мужчины, занимаясь любовью, закрывают глаза и улыбаются: люби таких мужчин, – сказала. – Иногда раскидывают руки и отдаются: люби и таких. Не люби таких, которые плачут, когда совокупляются, сторонись тех, которые в первый раз раздеваются сами: раздевать их – удовольствие, которое причитается тебе». Говоря, она ни на мгновение не останавливалась, та или иная часть ее тела все время искала меня, потому что, объясняла она, заниматься любовью значит бесконечно пытаться найти позицию, в которой тела сливаются, такой позиции не существует, но существует момент поиска, и это – искусство. Зубами, пальцами она причиняла мне боль, время от времени щипала, или кусала, или вкладывала в движения чуть ли не злобную силу и наконец призналась: она сама не знает почему, но и это связано с наслаждением, а значит можно без опаски кусать, щипать и применять силу; секрет в том, чтобы это читалось, было прозрачным; чтобы он понимал – ты знаешь, что делаешь, и делаешь это ради него. Растолковала мне, что только идиоты занимаются любовью, чтобы кончить. Ты ведь знаешь, что такое «кончить», правда? – спросила она. Я ей рассказала о Дочери, сама не знаю, зачем все ей рассказала. Она улыбнулась. «Вот у нас и секреты завелись», – сказала. И тогда поведала мне, что долгие годы изводила мужчин, отказываясь кончать, когда занималась с ними любовью. В какой-то момент отдалялась, пристраивалась на краешке кровати и кончала сама с собой, лаская себя. «Они сходили с ума, – сказала. – Некоторых, помню, я просила делать то же самое, с собой. Когда я чувствовала что-то вроде конечного изнеможения, я отдалялась от них и говорила: поласкай себя. Сделай это. Прекрасно видеть, как они кончают рядом с тобой, и при этом даже до них не дотрагиваться. Один раз, один-единственный раз, – сказала, – я была с мужчиной, который мне так сильно нравился, что в конце, не сговариваясь, мы отдалились друг от друга и друг на друга смотрели, издалека, ну, не слишком, просто немного отдалились, и ласкали сами себя, но друг на друга смотрели, пока не кончили». Потом, однако, она замолчала надолго, сжала мою голову в ладонях и направляла потихоньку туда, где хотела почувствовать мои губы, к шее, потом ниже, повсюду, где ей нравилось. Но это одна из немногих вещей, какие я помню отчетливо и связно, а остальное, что было той ночью, когда я обращаюсь к ней в воспоминании, кажется мне теперь озером без начала и конца, на котором каждый блик до сих пор сверкает, но все берега потеряны, и ветер неизъясним. Знаю только, что не имела рук, пока не погрузилась в это озеро, и никогда не дышала вот так, с кем-то в унисон, и не пропадала всем телом в коже, которая не была моей. Помню, как она одной рукой мне прикрыла глаза и попросила вытянуть ноги, и часто мне виделся, в самые неожиданные моменты, жест, которым она время от времени подносила руку от своего лона к моим губам, что-то такое скрепляя, сама не знаю что; мои губы она накрывала полной ладонью, а своего лона касалась тыльной стороной. Этой ночи я обязана всей невинностью, которую вкладывала затем в столькие жесты любви, и выходила очищенной, и этой женщине я обязана твердым убеждением, что неудавшийся секс – единственная трата, которая нас делает хуже. Она все совершала не спеша, по-детски торжественно, была великолепна, когда смеялась от наслаждения, и любое из ее желаний пробуждало желание в ответ. Моя усталая память не сохранила слов, какие она мне сказала напоследок, и я об этом сожалею. Помню, я уснула, приникнув к ее волосам.
