Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (прочитать книгу .TXT) 📗
61
экономической независимости, была лишь развернута Пушкиным: “...богатство доставляет ему способ не трудиться, а быть всегда готову по первому призыву сюзерена. Образ жизни, т.е. не ремесленный или земледельческий - ибо все сие налагает на работника или земледела различные узы”(ХII, 205). У Карамзина это уместилось в одну фразу: “Народ работает, купцы торгуют, дворяне служат, награждаемые отличиями и выгодами, уважением и достатком” 136. Но существовала и определенная разница между пушкинской и карамзинской оценкой государственной роли дворянства. “Оно было всегда не что иное, как братство знаменитых слуг великокняжеских или царских" 137, - писал историк. “Что такое дворянство? - спрашивал поэт и отвечал - потомственное сословие народа высшее, т.е. награжденное большими преимуществами касательно собственности и частной свободы. Кем? народом или его представителями. С какою целию? с целию иметь мощных защитников или близких ко властям и непосредственных предстателей”(ХII,205). Разница в подходе, наметившаяся еще со времени написания записки “О народном воспитании”, приводила к тому, что одинаковое по существу признание негативной роли Петра в судьбе дворянства приобретало у Пушкина и Карамзина чуть ли не диаметрально противоположный характер. Историк, критически относясь к отдельным государственным мероприятиям царя-реформатора, в целом уклонился от общей оценки их политического значения. Он лишь возражал против стремления западных наблюдателей сделать Петра единственным и безусловным преобразователем России. В своей “Записке” Карамзин называл тиранами в истории страны двух царей - предположительно Ивана IV и Павла I. Петр в их число скорей всего не входил. Пушкин же в своих записках выносил самодержцу политический приговор: “Средства, которыми достигается революция, недостаточны для ее закрепления. - Петр I - одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)”(ХII,205), то есть человек, у которого мысли расходятся с делом, благородные порывы с жестокими формами их проявления.
62
Робеспьер открыл дорогу свободе. Наполеон воспользовался ею и установил тиранию. Но только Петр смог одновременно осуществить и то и другое, ознаменовав собой самопожирающий характер революции.
Еще в ранней редакции критики второго тома “Истории русского народа” Полевого, не вошедшей в основной текст, видимо, в силу некоторой спорности, требующей дополнительных рассуждений, Пушкин возложил на Петра ответственность за пресечение целого этапа государственного развития России: “...Дело в том, что в России не было еще феодализма (...) Он развился во время татар и был подавлен Иоанном III, гоним, истребляем Иоанном IV, стал развиваться во время междуцарствия, постепенно упразднялся искусством Романовых и наконец разом уничтожен Петром и Анною Ивановною”(ХI,377). В результате Россия так и не получила возможность сформировать полноценное правящее сословие. Единственное утешение состояло в том, что, находясь в изоляции, по мнению поэта, народ сохранил дух подлинного христианства, как залог собственного, самобытного развития. “Величайшии духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство”(ХI,127), - писал Пушкин в этой же статье. Впоследствии этот мотив найдет свое отражение в знаменитом письме к Чаадаеву.
Путь Пушкина к пониманию истории как проявления высшего Божественного начала, проходил в стороне от ортодоксальных форм вероисповедания, а потому многим не очевиден. Начав с простого внимания к народной жизни, ощутив силу и красоту ее, поэт неизбежно должен был признать духовное основание этой жизни, а признав, деятельно заботиться о нравственном здоровье нации. Понимание того, ч го христианство духовно и политически едино, заставило поэта отказаться от чисто политической оценки Петра. В стихотворении “Моя родословная” он возвращается к определению Петра, которое было дано им в “Заметках по русской истории XVIII в.”, но уже на новом, осмысленном уровне.
Как известно, стихотворение “Моя родословная” как бы
63
разделено на две части. Основная посвящена жесткой критике петровской эпохи в России именно с нравственных позиций. Пушкин подчеркивает, что даже Иван IV, известный своей жестокостью и своеволием (а для большинства современных читателей - символ тирании), считался с мнением предков поэта, и добавляет: “С Петром мой пращур не поладил И был за то повешен им (...) Не любит споров властелин”(III,262). Выходило, что реформатор, разрушая вековые основы государственности, оказался страшнее признанного тирана. Постскриптум, казалось, бы противоречил этому - он словно сошел со страниц романа “Арап Петра Великого”, - но его обособленность как раз и заставляет задуматься над характером его появления. Есть основание полагать, что постскриптум был дописан позже, когда пришлось оправдываться перед царем. Поэт отводил обвинение в политическом вольнодумстве, придавая ему вид личной обиды. К тому же были причины: Пушкин действительно подвергался нападкам литературных оппонентов, сотрудничавших с правительством. Не исключен мотив личной мести Булгарину и защиты достоинства предка. В любом случае “Моя родословная” по-новому ставила вопрос о взаимоотношении поэта и власти, их сотрудничестве на благо России. И царь ответил вполне определенно: “Что касается его стихов, то я нахожу в них много остроумия, но более всего желчи. Для чести его пера, и особенно его ума, будет лучше, если он не станет распространять их”(ХIV,247,443). Этот совет заставил Пушкина, в свою очередь, искать пути самостоятельного выхода к российскому читателю с тем, чтобы ознакомить его не только с художественной стороной своего творчества, но и с ясно выраженной гражданской позицией.
На этом, по существу, заканчиваются отдельные попытки поэта осмыслить личность реформатора и начинается целенаправленная работа в этом направлении. У Пушкина были все основания писать царю в июле 1831 года: “...Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям дозволение заняться историческими изысканиями и в наших государственных архивах и библиотеках. Не смею и не желаю
64
взять на себя звание историографа после незабвенного Карамзина; могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать Историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III"(ХIV,256). Упоминание имени Карамзина говорит о многом. Прежде всего, оно отсылает к первой пушкинской статье, критикующей “Историю русского народа” Полевого: “...Чем полнее, чем искреннее отдал бы он справедливость Карамзину, чем смиреннее отозвался бы он о самом себе, тем охотнее были бы все готовы приветствовать его появление на поприще, ознаменованном бессмертным трудом его предшественника”(ХI,120). Пушкин определяет Карамзина - “первый наш историк и последний летописец” и далее, опираясь на эту мысль, развивает тему, которая вскоре станет основой его будущих исторических исследований: “...Нравственные его размышления, своею иноческою простотою, дают его повествованию всю неизъяснимую прелесть древней летописи. Он их употреблял как краски, но не полагал в них никакой существенной важности”(ХI,120-121). Таким образом, приступая к “Истории Петра”, Пушкин обладал и определенным методом и богатой историей обращения к предмету своего исследования. Это должно опровергнуть мнение того же Энгельгардта, что “...сквозь призму своего установившегося воззрения на Петра I Пушкин видел или думал, что видит, двойное лицо: гениального создателя государства и старый восточный тип “бича Божия”. Пушкин так и умер, не достигши синтеза, не изобразив историческою Петра” 138. Думается, исследователь, находясь под влиянием уже сформированного мифа о гениальном самодержце-реформаторе, совершил характерную ошибку, ставя перед поэтом сверхзадачу: убедиться в непреходящем величии Петра, в то время, как для Пушкина важным было другое - выяснить характер этого величия.
В оценке государственных усилий Петра и форм их проявления у поэта не было затруднений, так же, как не возникало у него сомнений, что поход Наполеона на Москву являлся безусловным злом и политической ошибкой, но был ли в Петре нравственный смысл сродни
