Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
Уцелевшие жители предместий Хиросимы описывали взрыв как «сначала — мощный раскатистый грохот, будто локомотив прогромыхал мимо, волоча за собой длинный шумный поезд, и постепенно звук затихает, спадает до ворчания, покашливания». Неверно. Они пересказывают лишь неточный рапорт ушей. Ибо тот первый мощный грохот был лишь тишайшим покашливанием, прочисткой глотки перед раскатами взрыва, что гремит над нами ныне, и присно, и во веки веков…
Ибо зачастую отголосок, помноженный на тишину, далеко превосходит звук, его породивший. И умиротворяющий отклик на громкое событие порой оказывается куда громче события; и прошлое нередко требует времени, чтоб свершиться, и еще больше — чтоб это осознали.
…И жителям маленьких городишек Западного Побережья не столь уж редко требовалось изрядное время, чтоб распознать случившееся — не говоря уж про «осознать». В том коренится причина непопулярности столетних юбилеев в этих городишках: многие старожилы, родом из прошлых времен, отказываются мириться с тем, что прошлое прошло. И по этой же причине загадочное болотишко посреди луга по-прежнему величается «Паромом бутлегера»… хотя и загадочный мистер Бутлегер, и его канатный паром, и некогда широкое русло, над которым паром парил, давно уже обратились в ил и тлен. По этой же причине понадобился почти целый день без дождя, чтоб мужчины Ваконды распрямили ссутуленные спины и выглянули из-под капюшонов; и почти целый день без продувного ветра, чтоб женщины расконопатили двери, удалив из щелей газетные комки. После целого дня без дождя они охотно признают, что, ей-богу, бывают редкие и краткие просветы; к исходу сухой ночи после сухого дня мужчины и женщины дерзают даже признать, что дождик вроде как прекратился; но только детские умишки способны поверить, будто в самом деле воссияет солнце, сейчас, в ноябре, в преддверии постылой зимы.
— Надо ж, того гляди солнышко выглянет, под Благодарения-то. Как так? Никогда так не было…
— Солнышко хочет выглянуть и посмотреть… не пришло ли время для весны, — так интерпретировала сей феномен метеоролог из младшей школы на Сьюслоу-стрит, в галошах и с заляпанными грязью косичками. — Посмотреть: вдруг уже весну делать надо?
— Неа, — младший коллега, младше на целый класс и к тому же — мальчишка, имел нахальство спорить. — Не так! Ни-с-колышка!
— Понимаете, дождик иногда перестает дождить, а солнышко просыпается и, такое, говорит: «Вот и дождик шел-шел, да ушел… наверно, время для весны. Я лучше гляну, что да как».
— Неа, — упорствует тот, — все не так!
— И тогда, — продолжает она, игнорируя критику, — и тогда… — она делает глубокий вдох и расправляет плечики: сама уверенность, утомленная сомнениями, — …солнышко э-ле-мен-тайно, украдкой так, выглядывает посмотреть, какое время.
— Нет. Это… просто… нет… не то. Ни-с-колышка!
Она пробует отмолчаться, понимая, что чрезмерная честь — удостаивать несмышленышей ответом, но гипнотизирующая убежденность в тоне коллеги интригует ее и превозмогает молчание. Замызганная метеоролог обнаружила дефицит доверия в рядах аудитории — слишком значительный дефицит, чтоб его э-ле-мен-тайно игнорировать.
— Ладно, умник! — снисходит она до него. — Сам тогда скажи, как может быть солнышко, когда почти Благодарения?
Умник, носатый, лопоухий скептик в заклеенных липкой лентой очках и противно шуршащей непромокаемой курточке «Нилагло», поднимает глаза и суровым взглядом обводит весь семинар, взирающий на него со скрипучей карусели. Они ждут. Давление нарастает. Третьего не дано: он слишком часто открывал рот, и теперь вынужден либо заткнуть за пояс предыдущего оратора, либо заткнуться сам. И ему потребуются аргументы убойной силы, чтобы порушить девчонкины выкладки: мало того что она испекла такую вкусную и ладную теорию и еще у нее есть ярко-красная «фрисби», которую девочка бросает и ловит с непредсказуемыми интервалами; к тому же она задавака-второклашка! Он покашлял и, дабы сократить разрыв, призвал на помощь авторитет:
— Мой папа сказал вчера вечером, мой папа сказал… что таперича будет охрененно чистое небо, когда оно так охрененно расчистилось.
— Фигня! — Она была не из тех, кто вот так просто сворачивает спор. — Но как так?
— Потому что — папа сказал, что… — Он помедлил, насупил брови, припоминая довод во всей красоте словесности и тем самым нагнетая напряжение, убийственно выбирая момент: — Потому что… — Его чело прояснилось: заветная формула разом вынырнула из глубин памяти: — Потому что этот упертый Стэмперский выводок наконец прогнулся, вот почему! — выпалил он бортовым залпом. И вторым бортом: — Потому что этот долбаный Хэнк Стэмпер без-усов-но отозвал контракт с «Тихоокеанским лесом Ваконды»!
И в тот же миг солнце вынырнуло из тины туч, пронзительное, проникновенное, свеже яркое, и озарило детскую площадку льдисто-белоснежным сверканием. Не говоря ни слова, девочка развернулась и пошлепала галошами к качелям, прекрасно понимая, как утерт ее носик. То была огромная потеря престижа, однако же как спорить с противной стороной, когда явился ее главный свидетель, и он же судья? Нет, ей пришлось склониться перед доказанной истиной: солнышко показалось, потому что Стэмперы капитулировали, а не потому, что оно заподозрило раннюю весну.
Хотя на самом деле в воздухе густо пахло весной. Пожухшие, распластанные кустики одуванчиков пробудились под этим заботливым солнышком и умудрились распушиться новым цветом. Побитая трава воспрянула вновь. Луга огласились песнями трупиалов. А к полудню второго недождливого дня город так напитался теплым, парным дыханием орегонской весны, что даже взрослые признали присутствие солнца.
Солнце старательно сушило слякоть, набравшуюся за его недолгий отпуск. Крыши парили. Стены парили. Железнодорожные шпалы, брошенные в бурьяне, парили бурно. Над Шведским Рядом, близ Нагамиш-стрит, где обитали рыбари в своих убогих лачугах, голых и изглоданных, сирых и насквозь сырых, вознеслось такое облако шипящей серебристой дымки, что весь Ряд, казалось, был пущен на дым пожаром, что распалился от этого неожиданно нагрянувшего ноябрьского солнца.
— Охренительная погодка, правда? — сказал Главный по Недвижимости, бредя по Южному проулку, накинув плащ на плечи, в обществе брата Уокера из Первой Святотроицкой Церкви Господа и Метафизики. Он набрал полные легкие оптимизма, выпятил грудь навстречу солнцу, словно цыпленок, сушащий перышки, и выдохнул: — Охренительная!
— Ах. — Брат Уокер был в невеликом восторге отданного конкретного эпитета.
— Я хочу сказать, — черт бы их побрал, этих святош, уж проходу нет, уж не разгуляйся в улицу и не моги сказать нормальным американским языком, — что подобного рода климатический феномен в конце ноября воистину… экстра… экстра-одинарен: один раз в жизни и случается. Не согласны?
Брат Уокер улыбнулся. Уже лучше. Кивнул.
— Господь милостив! — провозгласил он с убежденностью.
— Ну дык!
— Да, да, милостив…
— Хорошие времена на пороге, — дал свою экспертную оценку Главный по Недвижимости. — Выбираемся из чащи, скоро все переменится! — Он аж весь звенел радостью и облегчением. Он припомнил всех своих истуканчиков Джонни Красное Перо, что вырезал в последние недели: они все были так похожи лицом на Хэнка Стэмпера, что резчик едва не двинулся рассудком. Теперь всему этому конец. Самое время. — Угу. Цветущие луга за поворотом… теперь-то, когда все в своих правах.
— Да… Господь милостив, — снова ободрительно рек брат Уокер, и на сей раз добавил: — И неизменно справедлив.
Они брели дальше среди луж на тротуаре, делец земляной и коммивояжер небесный, волей случая — товарищи на час, в силу общности дороги и суждений о судьбе, греющие надеждой душу и грезящие о великих сделках меж атмосферой и сушей, звонкие и бодрые, ходячие Пики Оптимизма, мастера радужных воззрений… но все же лишь аматеры против того, кого они собирались проводить в последний путь.
