Исповедь любовницы Сталина - Гендлин Леонард Евгеньевич (читать книги .TXT) 📗
Тухачевский достал из письменного стола «Конармию» и небольшую книжечку «Конец святого Ипатия». Прочла дарственные надписи: «Другу и товарищу М. Н. Тухачевскому. И. Бабель», «Ценю Вашу дружбу, дорогой друг, Михаил Николаевич! Ваш Исаак Бабель».
— Буденный и Ворошилов ополчились против писателя. В 1924 году в журнале «Октябрь» Буденный опубликовал позорную статью «Бабизм Бабеля из «Красной Нови». Рассказы Исаака Эммануиловича он назвал «клеветой на Конармию». Потом началась полемика между Буденным и Горьким. 30 сентября 1928 года М. Горький напечатал в «Правде» статью «Как я учился писать», в которой дал отповедь Буденному. Неугомонный кавалерист, с легкой руки Ворошилова, полез в амбицию и 26 октября в той же «Правде» грубо ответил писателю. Тогда А. М. Горький вторично взялся за перо:
«Читатель внимательный, я не нахожу в книге Бабеля ничего «карикатурно-пасквильного», а наоборот, его книга возбудила у меня к бойцам «Конармии» и любовь и уважение, показав мне их действительно героями, — бесстрашные, они глубоко чувствуют величие своей борьбы. Бабель «украсил» своих героев лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев». И далее: «Бабель способен. Нас вовсе не так много, чтобы мы могли беззаботно отталкивать от себя талантливых и полезных людей. Вы не правы, т. Буденный! Вы ошибаетесь. И вы забыли, что к вашим суждениям прислушиваются не только десятки тысяч ваших бойцов. Для правильной и полезной критики необходимо, чтоб критик был объективен и внимателен к молодым литературным силам».
В спор полез бывший пулеметчик Первой Конной, балтийский моряк, этакий твердолобый «братишечка» Всеволод Вишневский, автор пьесы «Первая Конная». Все его пьесы несценичны, исключение составляет «Оптимистическая трагедия». Мне говорил Александр Таиров, режиссер Московского камерного театра, что он не встречал более трудного драматурга, чем Вишневский. Горький показал мне письмо Вс. Вишневского, адресованное ему. С его разрешения я снял копию.
«Моя книга — рядового буденновца, до известной степени ответ Бабелю… Несчастье Бабеля в том, что он не боец. Он был изумлен, когда попал к нам, и это странно-болезненное впечатление интеллигента о нас отразилось в «Конармии».
Не то, не то дал Бабель! Многого не увидел. Дал лишь кусочек: Конармия, измученная в боях на Польском фронте. Да и то не всю ее, а осколки.
Верьте бойцу — не такой была наша Конная, как показал Бабель.
23.03.30» г.»
— Я, Верочка, записался на прием к Сталину, он принял меня в Кремле. На беседе присутствовали Н. Аллилуева, Стасова, Луначарский, Д. Бедный, Ем. Ярославский. Из портфеля я вынул объемистую папку, шутливо названную «Дело И. Э. Бабеля».
— А мы, товарищ Тухачевский, думали, что у вас имеются более важные проблемы, чем какой-то писака Бабель! — сухо проговорил И. В. Сталин. — Обороноспособность страны вас, очевидно, меньше занимает! Когда у нас окажется свободное время, мы с товарищем Луначарским разберемся относительно творчества товарища Бабеля.
— Согласен с вами. И. В., я сниму копии с документов и потом перешлю их вам.
Сталин не полез в амбицию, к счастью, ему заморочил голову надоедливый баснописец Демьян Бедный. Через месяц меня снова вызвали в Кремль.
— Товарищ Тухачевский, — проговорил Сталин, дымя трубкой, — возможно, вы знаете фамилию того, кто оказал нам медвежью услугу? 1 сентября 1920 г. решением Политбюро ЦК ВКП(б) я был освобожден от должности члена Реввоенсовета Юго-Западного фронта. Товарищи Ворошилов и Буденный утверждают, что это вы послали жалобу товарищу Ленину, в которой назвали меня «псевдовоякой»?
Ответил, что такого письма никогда не писал. И. В. побагровел:
— Михаил Николаевич, мы не собираемся сводить с вами личные счеты, но, если вы солгали, вас никто не спасет.
Убедился, что И. В. обладает способностью запоминать все, что ему неприятно. Уверен, что он все равно мне отомстит за товарищей Ворошилова и Буденного, за то, что не дал в обиду тихого, любознательного еврея Иссака Бабеля.
— Мишенька, родной мой! Мне страшно за вас! Не зная меня, вы за несколько часов открыли целую гамму своих чувств, мыслей, наизнанку вывернули обнаженное, кровоточащее нутро.
— В. А., вы для меня больше, чем жизнь!
— Мишенька, заклинаю вас, будьте осторожны и осмотрительны. Вы, знаете, что я все время на виду: Ягода, Киров, Зиновьев, мой муж… Теперь к этому боевому списку прибавился Рыков. Они все — мои поклонники.
Про Сталина не сказала.
— Спасибо, Верочка, что доверились.
Вечером Тухачевский отвез меня домой. Не успела открыть двери, как позвонил Сталин:
— Не могу понять, В. А., для чего вам сдался Рыков?
Рассмеявшись, сказала, что он дал номер домашнего телефона и просил прийти к нему в гости.
— К Рыкову можете идти, он старый импотент.
Погода в Москве портилась, непрерывно шли проливные дожди. Центр и окраины столицы были залиты непроходимыми лужами. Предприимчивые мальчишки сколотили из досок импровизированные переходы-мостики. С каждого проходящего взималась «пошлина» от 15 до 20 копеек. Горе было тому, кто не хотел платить, таких «клиентов» без особых церемоний мальчишки сталкивали в грязные лужи.
Я занималась с концертмейстером, когда позвонили из комендатуры театра. Дежурный сказал, что меня спрашивает какой-то деревенский парень по фамилии Мухов. Глуховатый дежурный перепутал фамилию. Оказалось, что из Поленова приехал Гриня Пухов. В полутемном коридоре он сидел на краешке узкой потертой скамейки, между ногами у него стоял перевязанный веревками самодельный деревянный чемодан.
— Здравствуйте, Вероника! Вот мы и свиделись! Как здоровьечко ваше драгоценное?
— Гриня, я освобожусь через два часа, потом поедем ко мне обедать, а вечером пойдем в театр, ты услышишь оперу «Кармен».
— А милиция нас не прогонит? — спросил он смущенно. — В Москве она у вас больно уж сердитая.
Дежурный добродушно ответил:
— Сиди смирно, не озорничай, не сори подсолнухом, ноги оботри как следует, тогда до конца моей смены тебя никто не тронет.
Гриня Пухов впервые приехал в Москву. Его все поражало, удивляло, волновало. В подъезде он побоялся зайти в лифт, наивно спросил:
— А лифт энтот как ероплан может по небу летать? Вот возьмет и унесет нас на небо. Что тогда делать станем? А как назад вертаться?
Разубеждать его трудно, еще сложней объяснять.
— Мы отродясь не мылись в ванне и не знаем, как там орудовать.
Пустила горячую и холодную воду, дала ему полотенце, мыло, мочалку.
За обедом Гриня спросил:
— Вероника, скажи, счастье у тебя есть?
На такой вопрос ответить не смогла, не хотелось обманывать взрослого ребенка.
— Все-таки у нас в деревне лучше, краше, тише, — мечтательно произнес Гриня Пухов. — Нет такого городского уродства.
— Гриня, ты надолго в Москву приехал?
Мой кавалер покраснел, стал пунцовым, от обиды надулся, его прямо распирало.
— Ежели мы вам мешаем, то можем сразу убраться восвояси. Деньжата у нас имеются, слава Богу, на харч хватит, побираться не пойдем. Господь не допустит.
— Глупенький, я спросила, чтобы знать, как распределить твое время. Я собираюсь показать себе самые красивые места в Москве.
Успокоившись, Гриня ответил:
— Гостить будем дней пять, потом отправимся в Звенигород, небось слыхала о таком городе? На двенадцать дней выдали бесплатную путевку, премию получил за хорошую работу, в стенной газете меня ударником назвали. Так что, В. А., не пужайтесь, нахлебником не станем, да и переночевать есть ще, сродственница в деревне Расторгуево отыскалась, двоюродная сестра моей матери.
Для Грини достала пропуск в артистическую ложу. Во время действия он, не отрываясь, смотрел на сцену, бурно на все реагируя. То и дело бросал восхищенные реплики: «Ай да Вероника», «Вот дивчина дает, так дает! Ну и голосище! У нас в деревне, да и на всей Оке, даже в самом Серпухове ни одна молодуха такой луженой глотки не имеет!», «Не баба — сущая царица! Ей бы Кремлем управлять да людишек в руках держать, чтоб не озорничали. Весь русский народ с татарвой плешивой за ней куды хошь пойдет!..».
