Повелитель Вселенной - Сарджент Памела (мир книг TXT) 📗
— Побудь со мной, — прошептала Бортэ.
Бортэ выехала из стана вместе с Хадаган в кибитке, запряженной волами. Она отправилась налегке, только с еще двумя кибитками для служанок, провизии и войлока для юрты. За кольцом юрт ее людей мать ожидал Чагадай. Он хмурился.
К краю стана стекался народ, провожавший ее взглядами. Чагадай молча ехал рядом с кибиткой. Он, видимо, думает, что так вот путешествовать недостойно ее, что ей надо было бы взять с собой большой шатер, больше служанок и рабынь, больше охраны, оснаститься попышнее. Она смотрела на юрты, стоявшие вдоль реки, на животных, пасшихся за повозками. Безоблачное голубое небо обещало прекрасную погоду. Если бы с Тэмуджином случилась беда, Небо несомненно потемнело бы и наслало бы резкий ветер, исполненный голосов горюющих духов.
Чагадай наклонился к ней в седле.
— Мама, так не годится.
— Не сердись на меня, Чагадай.
— Ты, по крайней мере, могла взять возничего.
— Я могла управляться с упряжкой из пяти волов, когда ты еще сосал грудь, — сказала она. — С одним я как-нибудь справлюсь. Чем больше людей, тем медленней будем ехать.
— К чему такая поспешность? — Сын покачал головой. — Я было подумал запретить тебе ехать, но неудобно было спорить на людях перед приездом папы. Ты так упряма, что поехала бы все равно, а потом…
— Чагадай. — Она натянула вожжи и смотрела на него, пока он не отвернулся. — Чтоб я больше не слышала от тебя ничего подобного. Ты бываешь упрямым, как осел. Имей уважение к старой матери, которой ты можешь понадобиться.
Они ехали вдоль Керулена на юг три дня. На четвертый день они остановились. На рассвете Бортэ вышла из юрты и посмотрела на далекий скалистый массив, видневшийся на юге. Множество темных фигурок двигалось к ней. Широкая платформа с большим белым балдахином, казалось, плыла в клубах пыли, поднятой процессией.
Зрение ее становилось все менее острым. Она щурилась, и ей показалось, что она видит штандарт мужа среди знамен. Под балдахином она увидела сидящего человека.
К ней подошли другие. Первым закричал Чагадай.
— Папа!
Один из воинов подхватил его.
— Папа!
— Великий орел больше не летает! — крикнул другой воин. — Могучий хан пал!
Хадаган завизжала, сорвала с себя головной убор и впилась себе в лицо ногтями. Люди хватали друг друга, стеная. Бортэ продолжала вглядываться в толпу, двигавшуюся в клубах пыли, желая, чтобы она оказалась миражом, который сейчас исчезнет. Платформа оказалась дрогами, но человек, сидевший под балдахином в позолоченном шлеме Тэмуджина и сжимавший меч костлявыми пальцами, не мог быть ее мужем.
Впереди процессии ехал человек с плечами такими же широкими, как у хана. Но дроги не исчезали, а потом она уввдела, что человек, скакавший к ней, — Угэдэй.
— Он покинул нас, — сказал воин, стоявший радом. — Что с нами будет?
Бортэ прислонилась к кибитке. Сердце продолжало биться. Она рассеянно удивилась, почему оно вообще бьется. Другие станут гадать, почему она не выражает никакого горя, как она может стоять так спокойно, когда исчез смысл ее жизни, но если она даст волю своему горю сейчас, то никогда уже не перестанет рыдать.
Наконец она подошла к Чагадаю и взяла его за руки.
— Мне приснилось, что твой отец зовет меня, — сказала она, — и духи послали меня к нему. Мы должны привести его обратно к народу.
Ряды солдат стояли по обе стороны дрог. Верблюдов, везших дроги, увели. Перед дрогами разожгли два костра, и там сели девять шаманов, колотивших в бубны, а Угэдэй повел Бортэ и Хадаган к платформе.
Хадаган тяжело навалилась на Бортэ, когда они стали на колени. Чагадай всхлипывал позади них. Бортэ взглянула вверх, на исхудавшее костистое тело под балдахином. Эта оболочка с тощей седой бородой и иссохшим лицом не была ее мужем. Его дух все еще жил в его сыновьях, во всем его народе. Он сделал из них то, чем они стали, и будет следить за ними. Потом она сообразила, что он уже никогда ее не обнимет, не взглянет на нее своими светлыми очами, и горе захлестнуло ее.
На нее упала тень. Она подняла голову: Есуй поклонилась и стала на колени рядом. Глаза другой хатун беспокойно бегали, губы были искусаны.
— Я была его тенью. — Есуй вцепилась в рукав Бортэ. — Я не отходила от него, дорогая госпожа, пока смерть не приблизилась к нему и он не отослал меня из шатра.
— Он сказал тебе что-нибудь перед смертью? — прошептала Бортэ.
«Вспомнил ли он меня?» — подумала она.
— Иногда он бормотал что-то, но я не могла разобрать, — сказала Есуй, и Бортэ пожалела, что не была там и не слышала его. — Предсмертная воля его была ясна. К нему пришли твои два младших сына, и писцы смогли записать его повеления.
— Я знаю.
Угэдэй успел сказать ей это. Хан болел во время всего похода, но его люди так привыкли подчиняться ему, что не могли не выполнить его приказов даже ради спасения его жизни. Даже когда он ушел на вечный отдых, свою работу ей нужно выполнять, поскольку ей придется присматривать за его улусом, пока Угэдэй не будет провозглашен ханом.
Но она добросовестно исполняла свой долг, правя его народом, пока он не вернулся к ней. Разница будет небольшая. Ей только придется выждать некоторое время, пока ее стареющее тело не подведет ее и они снова не воссоединятся, чтобы уже никогда не расставаться.
Есуген разбудила тишина. Она думала, что рыдания никогда не прекратятся, но стан был тих.
Дроги с ханом привезли в кольцо юрт Бортэ, а потом доставили в орду Есуй. Нойоны и солдаты, сыновья и дочери младших жен хана, вожди из станов, кочевавших между Алтаем и Хинганами, прибыли сюда сказать прощальные слова. Некоторые карабкались на дроги помянуть хана, наливали его чашу, пели любимые песни и выкрикивали свое горе. Если бы их слезы скатывались в Керулен, река поднялась бы, как в весенний паводок, но они горевали уже больше месяца, и слез стало поменьше. Плакальщицы в ее шатре в тот вечер позволили себе даже немного поулыбаться, когда делились драгоценными воспоминаниями о своем хане.
Есуген не видела, чтобы Бортэ рыдала, но мученические глаза хатун выдавали ее страдания. Порой она думала, что Бортэ и сама бы охотно легла в могилу, но первая жена хана никогда не подводила его и не собиралась делать этого и впредь. Бортэ держалась возле Угэдэя на тризне и была рядом с ним во время встреч с нойонами. Угэдэй будет ханом, потому что его отец так указал, а еще потому, что, следуя советам Бортэ, он завоевал доверие нойонов.
Есуген соскользнула с постели, надела сапоги и набросила соболью шубку. Трое младших детей ее еще спали. Ее старший сын, слишком пьяный, чтобы добраться до собственного шатра, ворочался на подушках.
Она прокралась мимо спящих рабынь к выходу и спустилась по лестнице, махнув рукой стражам, чтоб молчали, когда они стали приветствовать ее. Дроги стояли на широкой площадке перед ее шатром. Над кострами у платформы склонилось несколько человек. Балдахин был посеребрен лунным светом. Тело хана, закутанное в меха, пряталось в темноте.
Она приблизилась к дрогам, поплотнее закуталась в шубку и стала коленями на тонкий слой хрустящего снега. Призрак ее матери послал ее к нему, и мольба Есуген приблизила Есуй к хану.
Она избежала смерти, соединив жизнь свою и Есуй с жизнью Тэмуджина, и годы избавили ее от снов, которые некогда тревожили ее, — о маленьких мальчиках, погибающих от рук его людей, и о безголовых трупах, стоящих на коленях перед ханом. Она спасла сестру и, находясь рядом, помогла ей побороть страх перед человеком, с которым они были связаны. Она прожила жизнь, оставаясь верной старой клятве, данной сестре, пытаясь забыть резню, которая воссоединила их.
Хан скончался, а они с Есуй не расстанутся, и все же казалось, что он унес с собой дух сестры. Во время тризны Есуй смотрела пустыми глазами, как пьют, поют и рыдают. Она выходила из шатра только для того, чтобы посетить жертвоприношение духу хана или посидеть на еще одном прощальном пиру. Есуген ожидала, что сестра обратится к ней за утешением, но Есуй не искала с ней встреч и ничего не сказала о последних днях их мужа. Есуй дрожала и делала знаки, отвращающие зло, когда бы ни проходила мимо дрог. Она окружила себя шаманами и детьми, которых прежде избегала. Она жила в атмосфере молитв и заклинаний, ублаготворения духов и отвращения невидимого зла, которого она боялась.
