Пост - Глуховский Дмитрий (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗
Поймет, что за мост ехать нельзя. Поймет и даст заднюю.
Егор глядит на часы: проходит десять минут; пятнадцать; двадцать.
Мать сейчас закрылась дома и исходит там желчью. Полкан торчит у себя в кабинете, обрывает телефонный провод. Никто не начнет на него орать, что он шляется… Егор не выдерживает, выбегает за ворота, выходит на рельсы и смотрит на мост. Ничего не видно и не слышно. Туман стоит ровно и глухо, ветер дует на него от Москвы, и, наверное, загоняет обратно в зеленую гущу и солдатские голоса, и тарахтение моторов.
От заставы ему кричат:
– Егор! Ты чего тут делаешь?!
Он пожимает плечами: так, ничего.
Пора уходить, но ему не уходится. Двадцать пять минут, полчаса. Неужели этот болван просто приказал своим людям расчистить пути от трупов и покатил себе дальше? Но ведь в какой-то момент должен же он испугаться? Должно же до него дойти, что на том берегу творится какая-то запредельная жуть и что заступать туда нельзя – все, как говорила мать?
Егору хочется вернуться к себе прямо сейчас, немедленно. Вместо того, чтобы обходить репейник, он идет напролом, раздвигая колючие ветки – и раздирает себе ладони в кровь. Смотрит на них тупо; голова идет кругом.
Ну и что?
А если бы он их предупредил – что, они не поехали бы на мост? Все равно поехали бы. Не стали бы они слушать его, пацана, да еще и высмеяли бы при всех, как подняли на смех его мать.
И вообще – так им и надо, этим долдонам; совсем оборзели. Иди-ка мост один наш отвоюй-ка сначала, герой, а потом земли потерянные будешь возвращать. Права мамка, сидели себе и сидели, все спокойно было, куда ты полез-то, а?
Егор идет домой, оглядывается на ладони.
Так им и надо – это как?
Да ничего не будет с ними. Прокатятся и вернутся.
А если бы Егор все-таки сообщил им? Сказал Кригову: там весь мост в трупах. Там что-то творится прямо сейчас, тела свежие совсем. Послушайте ее, послушайте мою мать, она не сумасшедшая. Послушайте ее, а не этого обросшего типа с крестом, у которого вы испрашивали благословения. Который, как и Егор, был там и все сам видел. Который, как и Егор, никому ничего не сказал.
Во дворе все почти уже разбрелись по своим делам; отца Даниила уводят караульные. Полкан сказал его закрыть, пока суть да дело, – это Егор слышал. Это Полкан правильно, хотя и сам не знает насколько. Так Егору хоть чуть-чуть, да спокойнее… Он-то почему не сказал ничего казакам, да и спровадил их туда еще? Пусть лучше взаперти побудет. Хотя бы его бояться не надо.
Отец Даниил чувствует на себе настойчивый Егоров взгляд, поднимает глаза и ласково Егору улыбается. От этой его улыбки у Егора по коже мурашки бегут.
Монаха ведут на дальний конец двора; Мишелькин дед не отстает от конвоиров, запыхавшись, шагает вровень.
– Куда вы его? Слышь, Дягилев?
– Дядь Никит, отвянь. Полкан сказал под замок его. Он свинтить от нас пытался.
– Ох ты, черт… А можно я его у вас на полчасика одолжу, а потом вы уж его куда хотите?
– Это ты с Полканом, дядь Никит. Тебе зачем?
Через пять минут тот же вопрос задает деду Никите уже сам Полкан: на Посту до начальства дотянуться нетрудно. Он смотрит на старика утомленно, уже настроившись отказать.
– Бабка достала, – объясняет Никита. – Надо ей непременно венчаться. Так ведь там наверняка же не готово еще ничего, в изоляторе, а? Пока кровать они затащат, замки еще чинить. А я бы его попользовал коротенечко. От него не будет, да и от тебя тоже, Сергей Петрович. А?
– И как тебя глухой венчать будет, дядь Никит?
– У бабки спроси. С божьей помощью, наверное.
Баба Маруся, как услышала о пришествии на Пост божьего человека, совсем потеряла покой. Сегодня вот собралась помирать как-то особенно всерьез и очень спешила повенчаться с Никитой, пока этого не случилось. А тут такое.
Никита по-честному в бога не верует, но и полностью исключить его существования не может. Венчаться в текущем моменте кажется ему решением одновременно и бессмысленным, и рискованным. Дело в том, что он уже особенно и не помнит свою Марусю молодой и прекрасной: лежачая и ходящая под себя старуха затмила дерзкую и веселую девушку почти целиком, и тоненький сияющий серп ее прежней остается после этого затмения только в редких Никитиных снах.
Никита свою жизнь на земле скорее досиживает, а на вечную не рассчитывает. Но если бы вдруг оказалось, что права Маруся и его бытие в Ярославле было только прелюдией к царствию божьему, то ему хотелось бы там все-таки начать все заново, а не оказываться приговоренным небесным ЗАГСом к бессрочному браку с этой старухой. Кто, в конце концов, гарантирует, что в загробной жизни они непременно встретятся двадцатилетними?
А если там ничего нет, то к чему вообще весь этот балаган? Так Никита думает про себя. А вслух Никита говорит:
– Жалко ее очень.
Полкан прихлопывает снулую муху на обоях. И, довольный удачной охотой, дает разрешение:
– Ладно. Пока там стелют ему… Иди, если уговоришь.
Никита с этой нежеланной победой возвращается в карцер, где последний раз держали буйного Леньку Алконавта, когда тот «белку» словил.
Глухой поп лупает своими обветренными глазами, пытается по губам прочесть смысл, но губы у Никиты зачерствели от возраста, гнутся плохо, и буквы из них складываются нечеткие. Отец Даниил жмет плечами: не слышу.
Тут Никите бы сдаться и пойти домой, сказать Марусе, что бродяга с крестом им отказал, но Никита не может. Он снова теребит юродивого за рукав. Пальцами изображает обручальные кольца.
– Нужно повенчать. Повенчать нас с бабкой. Понимаешь?
Если там ничего нет, то надо дать ей какое-то утешение на то время, которое ей тут осталось. Это у Никиты есть работа в мастерских, дежурства на мосту, бражка с приятелями на скамеечке под вечер, самокрутки, воздух и солнце. А у нее что? Только воспоминания о том, как сладко было с ногами, унылый Есенин и Нюра, ну и, конечно, Мишель.
А если там есть вечная жизнь… Все равно слишком ее жалко. Марусю.
Он берет отца Даниила за руку и тянет за собой. Говорит ему и себе:
– Надо. Пойдем. Надо, понимаешь?
Тот то ли вздыхает, то ли мычит – как изможденная корова, в которой не осталось больше молока, но которую упрямо дергают за вымя голодные хозяева. И бредет за Никитой – так же нехотя и так же послушно. За ними шаркают конвоиры.
Егор стоит у двери в Полканов штаб.
Тишина такая, что слышно, как этажом ниже в школьном классе Татьяна Николаевна начитывает своим горе-ученичкам диктант. Кажется, «Филиппок». Тоска зеленая фонит из класса во все стороны, до мурашек.
Полкан отсиживается в кабинете один, телефон молчит. Надо просто войти… Или постучаться сначала.
Войти, пошутить как-нибудь, помолчать многозначительно, а потом признаться во всем: что сбежал на мост без спросу и в нарушение материнского запрета, что обнаружил на нем сотню с лишним мертвецов, что вернулся и ничего никому не сказал, что не стал предупреждать казаков и не стал вмешиваться, когда мать вышла им наперекор.
Надо рассказать Полкану обо всем об этом.
Просто потому что это правильно. Так честно. И еще потому что дальше это уже будет ответственность Полкана как коменданта Поста. Егору, конечно, прилетит по башке за самоволку, но зато камень с души. И главное – может, все эти мертвецы тогда отступят, оставят Егора в покое.
Может быть, Полкан такое уже видывал во время войны и имеет увиденному четкое и внятное объяснение. Найдется какая-нибудь разгадка, такая, что Егор сразу выдохнет: «А! Так вот оно что!» – и все.
А если он Егора спросит, почему тот не предупредил казаков сразу? Что тогда Егор ему ответит? Правду? Что не сказал атаману ничего, потому что и надеялся, что тот сгинет навсегда? И молча смотрел, как казачок при людях унижает его мать, потому что чувствовал, как с каждым новым выкрикнутым словом Кригов сам себе дорогу назад с моста отрезает?
