Сестра моя Боль - Ломовская Наталия (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Она не успела испугаться. Хозяйка встала ей навстречу, улыбнулась, заговорила, и дурное наваждение рассеялось. Алевтина была мила и непринужденно приветлива, и через пять минут гостье уже казалось, что она знает ее всю жизнь. Словно они в институте вместе учились, в одной комнате общежития жили, кофточками менялись да угощали друг друга гостинцами, присланными из дома, вкусными деревенскими кушаньями, соленьями, вареньями, толстыми ломтями соленого сала, коржиками на сметане. С такой, пожалуй, можно было бы всем поделиться. Хозяйка поставила чайник, и разговор пошел самый откровенный. Алевтина обо всем расспросила, оказалось, что и драную кошку Лариску она знает, и знает, какие еще грешки за той Лариской водятся…
– Думаю, все наладится, – сказала она, глядя на гостью так ласково, так участливо, словно сестрица родная. – Вы же любите его, да?
– Очень люблю! – вскрикнула учительница, и даже губы у нее побелели.
– Вот и хорошо. А теперь идите домой. Час-то поздний.
Ушла гостья, унося в сердце глупую надежду. Вышла на темную улицу, ничего не сказала в ответ на вопрошающий взгляд своей недавней собеседницы и пошла, зябко кутаясь в свою тонкую кофточку, сквозь черемуховую метель, сквозь лунную порошу. А дома свет не горит, и ужин, любовно приготовленный, накрытый, чтобы не остыл, нетронут, и постель холодна. Повалиться ничком, завыть в голос, и выть, пока соседи заполошно не заколотят в стену!
Но уже завтра ночью он вернется. Хмурый, бледный, чужой, родной. Единственный, ненаглядный, сволочь, гадина. Вернется, чтобы остаться навсегда. Да какое уж у них может быть навсегда? Это сейчас только им кажется, что судьба их определена, что будущее их так же ясно и просто, как прошлое, и не знают они, что жизни их – как черемуховый цвет на холодном ветру… Дунет, сорвет, закружит, погонит по темным мостовым, куда – бог весть.
А та, вторая, «Татьяна»-то… Ей Алевтина не помогла. Та и плакала, и на колени встать норовила, и свертки свои совала, Алевтина только отступала и удивлялась.
– Не понимаю, что вам от меня нужно, – говорила, кажется, вполне искренне, пожимала худенькими плечами. – Вам люди зря что-то про меня рассказали, пошутили, наверное. Как бы я вам помогла? Мы живем просто, бедно. Да у меня и знакомых-то никаких нет! Идите, идите. Ребенка мне еще разбудите.
У самой же в глазах плескалась насмешка. И ушла просительница ни с чем, ревмя ревела всю дорогу, поминала и суму и тюрьму, и ревизоров честила на все корки, и ведьму эту белоглазую, чтоб провалиться ей совсем… Из порванного пакета у нее всю дорогу валились дефицитные «Мишки». Утром дети пойдут в сад, станут украдкой поднимать большие конфетины. А потом будут гадать: кто разбросал их? Свадьба, что ли, тут проезжала? Или проходили ночью дети, непохожие на нас, не заспанные, не капризные, милые, праздничные дети, они-то и растеряли? Но куда они шли? В гости, быть может? Или уже из гостей?
Глава 1
Они жили в небольшом городке, задремавшем на берегу большой реки, в деревянном двухэтажном доме. Дом был старинный, с резными наличниками, с зеленым жестяным петухом на трубе, с черемухой в палисаднике. Ночью он становился совсем живым – ворочался, вздыхал, беспокойно скрипел половицами и ежился, словно опасался за свое существование. Рядом с домом пролегали трамвайные пути, и бывало так, что первый трамвай разрушал утренний сон ребенка, наполняя комнату звенящим, таинственным свечением. Он просыпался, и всегда просыпался в страхе. По тускло освещенной комнате метались тени, спросонок глаза находили в них очертания фигур – порой человеческих, порой звериных, а иной раз и так и сяк. Странные существа являлись тогда воображению мальчика – люди-рыбы, люди-птицы, гадкие оборотни и прекрасные крылатые существа, чудовища и рыцари с мечами. Он уговаривал себя, но неизменно пугался порождений собственной фантазии и звал мать, но чаще всего она не приходила, а приходила бабушка.
– Ш-ш, ш-ш… Ну чего ты? Чего тебе неймется, разбойник? – ворчала она шепотом. – Спи давай, а то сейчас мать поднимется и задаст тебе. Баю-бай, а-а-а…
Убаюкивание перерастало в зевок, и бабушка уходила, шаркая войлочными чунями. Страх отступал, мальчик сворачивался клубочком в своей кроватке, из которой уже вырос. Глаза постепенно привыкали к темноте, нервы успокаивались, теперь он видел, что принял за когтистую лапу оборотня раскидистый лист пальмы, голова человека-птицы оказывалась кувшином, из которого торчали вязальные спицы, рыбий хвост был халатом, забытым мамой на спинке кресла. А что это там, на шкафу? В серой рассветной тьме со шкафа на него смотрели лютой злобой горящие глаза на квадратной башке. Он снова сжимался в ужасе, по ночам он напрочь забывал, что на шкафу стоит старый чемодан. Днем в чемодане хранились всякие лоскутки, выкройки и клубочки шерсти, а ночью он пугал мальчика своими сверкающими застежками. Впрочем, он не решался позвать мать. Он не боялся, что она «задаст», она была не такой, как другие матери, у которых всегда полна пригоршня шлепков… Просто мальчик не хотел, чтобы мать просыпалась. Проснувшись среди ночи, она часто начинала плакать, как будто тоже видела в предрассветной дымке чудовищ и боялась их гораздо сильнее, чем ее сын.
Мать была очень молода, очень красива. От нее всегда чудесно пахло, и голос у нее был такой нежный, голубые глаза смотрели так ласково… Но стоило ей рассердиться, как все менялось. Голос становился неприятно-резким, и от матери волнами исходил удушливый запах раскаленного железа, а глаза делались как ртуть.
Она, пожалуй, была несчастна в жизни, она много работала, ухитрялась обеспечивать и себя, и свою пожилую мать, и Руслана, сына, которого родила, едва ей сравнялось восемнадцать лет. Он ничего не знал о своем отце. Бабушка проговаривалась о том, что сразу после школы мать уехала в Москву, а вернулась спустя полтора года, уже с ребенком на руках, и ничего от нее было не добиться. Впрочем, мать не прочь была дать повод к слухам и, глумясь над досужим любопытством кумушек, давала мальчишке в отцы то именитого чиновника («Человек с таким положением, пожилой, солидный… Женат… Конечно, посылает на жизнь»), то какого-то художника, у которого якобы служила моделью («Картины его иностранцы покупают… Очень талантливый. Посылает нам»), а то даже как-то вора в законе («Санька Лимон его прозвище. Им семью запрещено заводить. Но он нас тайно обеспечивает»). Последний, вероятно, был придуман ею для того, чтобы отвадить нежеланных кавалеров, которые вокруг матери не переводились. Она работала секретаршей в стройконторе и эффектно выглядела в приемной, за сверкающей кареткой пишущей машинки. Она умела хорошо одеться и в те весьма еще недостаточные времена. Несколько раз ее подвозили до дому мужчины, и ряд ее «ухаживателей», как выражалась бабушка, запомнился Руслану по маркам их автомобилей. Она приносила домой шоколадные наборы в богато оформленных коробках, и цветы, и игрушки для сына, но замуж выходить не желала – то ли ни один из женихов не был для нее достаточно хорош, то ли женихи не спешили вести ее в ЗАГС, вожделея только легких отношений.
Все это мальчик, конечно, не сам сообразил – кое-что почерпнул из бабушкиных разговоров с приятельницами, кое-что услышал на улице, в школе, в очереди за сосисками… Отчего-то к его матери город относился с преувеличенным, хотя и боязливым вниманием. И многие женщины приходили к ней посоветоваться, поговорить о жизни – так она всегда объясняла их поздние явления. Они всегда приходили, когда Руслан уже ложился. Ощущая всей кожей прохладную нежность накрахмаленных простыней, потягиваясь от того блаженного чувства усталости, которое бывает только в детстве, он читал перед сном книгу и прислушивался к приглушенным голосам, доносящимся из кухни.
Это была толстая, очень растрепанная книга. Бабушка подклеила ее корешок медицинским пластырем. В ней говорилось о разных диковинных животных, птицах, рыбах, об их пугающем облике, об их удивительных повадках. И больше всего боялся и любил мальчик статью о кистеперой рыбе латимерии, доисторической рыбе, о которой долгое время думали, что ее не существует, что она вымерла двести миллионов лет назад и от нее остались лишь ископаемые окаменелости… И вдруг у устья реки Чалумна траулер поймал голубую рыбу, похожу на ящерицу. Рыбу отдали заведующей Ист-Лондонским музеем мисс Латимер, которая отдала рыбу чучельщику. Руслан видел в книге портрет госпожи Латимер. В профиль она была точь-в-точь рыба, сухощавая, корректная, наверное, нисколько не потеющая даже в климате Южной Африки. Мальчику жутковато становилось оттого, что единственную, быть может, такую на свете рыбу превратили в чучело. Но порой он отчетливо видел, как в темной глубине, среди извивающихся водорослей, проплывает тускло-синяя рыба, с огромными чешуйками, с серебристо-белыми глазами, с кистями-перьями вместо плавников. Кто она, древнее создание? Рыба, которая когда-то летала по небу, или птица, спустившаяся с небес в пучину морскую? Прародительница тех диковинных существ, что первыми вышли из воды на землю? О, как они, должно быть, страшно стонали, впервые ощутив на себе силу гравитации, приспосабливая свои дыхательные пути к едкому воздуху девона, и заболоченная почва казалась слишком твердой им, привыкшим к ласковой упругости воды! И все же иные оказались умнее, они не вышли на сушу, они остались там, в благословенной бездне, в недостижимой, немыслимой темноте… Что узнали они о жизни, чего не знали другие, чего не знаем мы доселе?
