Дома, в которых я жил - Гарт Фрэнсис Брет (лучшие книги без регистрации TXT) 📗
«Пышная растительность» состояла из нескольких низкорослых деревцев. Одна очень молодая плакучая ива была такой слабей и хилой и так честно заслуживала свое название, что ее пришлось подвязать к стене дома — иначе она просто легла бы на землю. Присутствием сей лакримозы, быть может, и объяснялась сырость в этой части дома. Добавьте к этому несколько на редкость несимпатичных деревьев, известных, кажется, под названием мальва древовидная, усеянных какими-то невзрачными цветочками, которые вечно осыпались, да два или три карликовых дуба довольно зловещего вида, с шероховатыми листьями — и вы получите представление о том, что наша горничная-ирландка не без основания именовала «пылесадник».
Фешенебельность нашей округи несколько страдала от близкого и малоблаготворного соседства с Подворьем Мак-Джинниса. Это был какой-то мрачный закоулок, где обитали люди, стоявшие, очевидно, на примитивной ступени развития, не порабощенные цивилизацией и проводившие большую часть времени, сидя на пороге своих домов. Многое из того, что, в согласии с укоренившимся предрассудком, все другие люди делают, совершая свой туалет в одиночку, производилось здесь открыто, без страха и упрека, на виду у всех. В начале каждой недели двор заволакивало густым мыльным паром, поднимавшимся из многочисленных корыт. Через день-два после этого двор превращался в выставку всевозможного разноцветного белья, развевающегося на веревках, подобно гирляндам флажков на мачте корабля, и хлопающего на ветру, как беспорядочные ружейные выстрелы. Было совершенно очевидно, что двор оказывал дурное влияние на всю округу. Один оптимистически настроенный землевладелец выстроил на углу нашей улицы очаровательный домик, в котором и поселился; и хотя он часто появлялся на балконе в ярком малиновом халате, придававшем ему сходство с тропической птицей в роскошном оперении, подражателей у него так и не нашлось, соседи халатами не обзавелись, и он только заслужил оскорбительные прозвища от мальчишек. Кончилось тем, что он съехал. И, проходя как-то мимо его дома, я заметил прибитое к коринфской колонне у подъезда и резко бросающееся в глаза объявление: «Сдаются комнаты с пансионом». Подворье Мак-Джинниса торжествовало победу. Между его обитателями и прислугой особняка тут же завязались сношения, и некоторые юнцы, живущие в пансионе, стали обмениваться игривыми и не слишком утонченными шуточками с молодыми девицами Подворья. Мы поняли, что на фешенебельность приходится махнуть рукой.
Однако время от времени у нас выдавались минуты ничем не омраченного счастья. Когда сумерки смягчали корявые очертания дубов и превращали кусты в темные бесформенные массы, было необыкновенно романтично сидеть у окна и вдыхать поднимавшийся из сада слабый и грустный запах укропа. Быть может, это дешевое удовольствие в значительной степени увеличивалось еще и оттого, что скромное растение неизменно вызывало в моей памяти одну картину, краски которой давно поблекли от времени. Нередко я сидел так по вечерам, закрыв глаза, пока передо мной не всплывали очертания класса и парт в сельской школе, и я слышал запах укропа, тайком припрятанного в парте, и снова в безмолвном восторге созерцал прелестное создание с круглыми красными щечками и длинными черными косами, чей взгляд не раз заставлял пылать мои щеки, подпираемые воротничком невиданных размеров, какие я в ту пору моего детства с гордостью носил. Я нарочно рассказываю об этом маленьком преимуществе, не упомянутом в объявлении и не включенном в квартирную плату, дабы читатель не упрекнул меня в пристрастном желании все видеть в дурном свете. Пусть биржевой маклер, ныне занимающий этот дом и производящий впечатление человека, которого с пеленок звали не иначе, как «мистер», тоже им воспользуется и вспомнит, что и он был когда-то мальчиком!
III
Вскоре после того как я поселился в «Счастливой долине», я был поражен полным несоответствием между названием и местностью. Правда, калифорнийцы щедры на эпитеты, но даже для них это звучало уже как насмешка. Однако сначала я поверил названию, решив, что это плод чьей-нибудь не слишком тонкой, но превыспренней фантазии, точно так же, как улицам в этой округе были даны женские имена человеком, явно связанным с «Дарами дружбы» и «Подношениями любви».
Наш дом на Лаура-Матильда-стрит несколько напоминал игрушечное швейцарское шале — столь распространенный здесь архитектурный стиль, что, идя по улице, вы так и слышали запах свежего клея и сосновой стружки. Редкие деревца казались вынутыми из овальных рождественских коробок, в которых продаются кукольные деревни; и даже в людях, сидевших у окон, была какая-то неподвижность, словно они были ненастоящие, игрушечные. Соседскую собачонку мои домочадцы называли «Бусинка», — настолько казалось очевидным, что ее выдули из стекла. Может быть, я и преувеличил в своем описании изящную миниатюрность нашей долины, но она была такая чистенькая и аккуратная, что от этого все предметы как будто становились меньше, сжимались и делались карликовыми. И мы сами постепенно мельчали, наш кругозор сужался, и весь сложный мир вокруг нас стал укладываться в прямоугольные контуры Матильда-стрит.
Пожалуй, обманчивый эффект объяснялся тем, что долина имела искусственное происхождение. Лаура-Матильда-стрит была проложена по насыпанной земле. И суша, еще не вполне отвоеванная, постоянно страдала от набегов своего извечного недруга. Не успели мы переехать в наш новый дом, как обнаружили старого жильца, не отказавшегося полностью от своих прав, о чьем присутствии свидетельствовала сырость, выступавшая на стенах подвала, чье влажное дыхание выстуживало нашу столовую, а по ночам пронизывало смертельным холодом весь дом. Никакие патентованные замки не могли помешать его вторжению, его нельзя было изгнать никаким законным или явочным порядком. Зимой его присутствие было особенно заметно; он подрывал корни деревьев, он булькал под полом кухни, он покрывал нездоровой плесенью стены веранды. Летом он становился невидимым, но влияние его на округу не прекращалось. То он покалывал в пояснице, то находил старые больные места и особенно любил добираться до суставов, то в спортивном азарте наносил обитателям швейцарского шале удар под ложечку. Он заманивал в игру маленьких детей, но эти игры кончались обычно скарлатиной, дифтеритом, коклюшем и корью. Порой он преследовал здоровых и крепких людей и изматывал их до того, что им приходилось слечь в постель. Но растительность он содержал в отличном порядке и особенно любил мох и плесень, умудряясь покрывать ими даже дранку, штукатурку и голые камни. Как я уже сказал, он по большей части оставался невидимым, но однажды утром, вскоре после нашего переезда, я увидел с холма его серые, распластанные над долиной крылья, напоминающие сказочного вампира, который, насосавшись за ночь здоровой крови спящих на земле людей, медлит после обильной трапезы. Тогда-то я догадался, что имя ему Малярия, и что он гнездится в ужасной долине зловещих миазмов, названной столь незаслуженно Счастливой долиной!
В будни мы слышали приятное гудение литейных цехов, а иногда ветер доносил легкий запах с ближних газовых заводов. На нашей улице обычно бывало тихо, но достаточно было затеять футбольный матч, как все жильцы высовывались в окна, выходящие на улицу, и неосторожный прохожий, по какой бы стороне улицы он ни шел, рисковал заработать синяк под глазом. От каждого проезжающего экипажа наши полы сотрясались и на обеденном столе звенела посуда. Хотя мы были сравнительно защищены от преобладающих ветров, но иногда залетные вихри, заблудившись, нечаянно врывались на нашу улицу и, найдя свободное поле деятельности, издавали ликующий клич и с остервенением принимались за бельевые веревки и дымовые трубы, резвясь до полного изнеможения. Помню поразительную картину, как однажды порывом ветра занесло на нашу улицу шарманщика и как его проволокло по улице, несмотря на все его тщетные попытки ухватиться хоть за какую-нибудь стену, и наконец вышвырнуло с другого конца улицы, а он все это время продолжал крутить шарманку, безуспешно пытаясь служить своему грешному призванию. Но все это были редкие исключения, нарушающие наше тихое и мирное житье. Соседи мало общались друг с другом, хотя и соприкасались весьма тесно. Из окна спальни я мог отчетливо различить, какими яствами уставлен обеденный стол моего соседа, а он, в свою очередь, мог беспрепятственно разглядывать тайны моего туалета. Однако этот «низменный порок — любопытство» сдерживался неписаным законом, и свобода наших наблюдений ограничивалась своего рода примитивными рыцарскими условностями. Однажды изобретательный юнец навел театральный бинокль на хорошенькую девушку, спальня которой была центром внимания соседских глаз. В ответ на это все женатые и холостые мужчины, не обладавшие оперными биноклями, незамедлительно и единодушно осудили его за то, что он столь не по-джентльменски воспользовался своим преимуществом, и подобный случай никогда уже не повторялся.
