Во власти опиума - Фаррер Клод "Фредерик Шарль Эдуар Баргон" (читать бесплатно книги без сокращений TXT) 📗
— Тимур, ты лучше всех нас. Скажи, как поступала твоя мать, чтобы зачать такого сына, как ты, и как любил ее твой отец в ту ночь, за девять месяцев до твоего рождения.
Тимур отвечает чуть слышно.
— Они забыли об этом. Эта тайна неведома ни людям, ни богам. Алькмена и Зевс не сумели бы повторить того поцелуя, который дал жизнь Гераклу.
Слышится рыдание, потом топот босых ног по циновкам. Любовница вырвалась из объятий и пробежала несколько шагов, чтобы сейчас же вернуться с флаконом в руке. Но курильщики по-прежнему смотрят только на клубы дыма, наполняющие таинственностью курильню.
С дивана доносятся отголоски борьбы между влюбленными, но курильщики слышат только шипение опия.
Вдруг трубка выпадает из рук. Итала и Тимур вскакивают, упираясь пальцами об пол. Беспокойно они смотрят друг на друга протрезвившимся взглядом.
— Ты чувствуешь?
— Да…
Черный дым закружился, точно потрясенный чем-то. Произошло что-то ужасное. В насыщенной опием курильне, полной властных, но мирных ароматов, явились атомы, внесшие беспокойство. Их нашествие ужасно и смертоносно. Мрачный и тусклый запах атакует запах опия и покоряет его. В воздухе бурно сталкиваются борющиеся течения. Такой могучий до этого запах опия ослабевает, исчезает и разлагается, побежденный.
Эфир…
Холодный эфир, товарищ безумия и гипноза. Опасный флакон, опрокинутый на диван. Неудовлетворенная женщина стремится таким образом найти исход своей страсти. Слышны резкие, безумные крики.
— Никогда, никогда больше… Только не он, не он! Не хочу его! Слишком поздно, слишком поздно… Курильщики опия стоят дрожащие и мрачные. Итала говорит:
— Неужели я говорил, что еще люблю ее? Я лгал! Я не люблю ее больше! Тимур:
— Лауренса… Я не сказал ее имени, не правда ли? Я не сказал? Это не правда, это не правда!
ЧЕТВЕРТАЯ ЭПОХА. ТРЕВОГИ
ДВЕ ДУШИ РУДОЛЬФА ГАФНЕРА
Посвящается Анри де Ренье.
Действительно ли у Рудольфа Гафнера были две души? Что касается меня, то я думаю, что именно так оно и было, каким бы странным это предположение не казалось. Согласно всем общепризнанным концепциям, у каждого человека или одна душа или ни одной. Но две души? Это смешно и нелепо!
И все-таки я уверен, что у Рудольфа Гафнера были две души, жившие в его теле поочередно, одна после другой. По правде сказать, первая душа не вполне принадлежала ему. Она, по-видимому, была блуждающей душой, вытеснившей на время по прихоти каких-то оккультных сил его собственную вторую душу. Наверное, эта блуждающая душа и сейчас бродит по свету в поисках тела, в которое она могла бы воплотиться. Я любил в то время встречаться с нею, не думая даже о риске утратить собственную душу, если бы она вздумала воплотиться в мое тело; я очень любил эту первую душу Рудольфа Гафнера.
Я познакомился с ним именно тогда, когда в нем жила его первая душа. Где я его встретил впервые? Этого я хорошенько не знаю. Мы долго шли тем же самым путем в жизни. Сверх того, моя память стала очень скверной с тех пор, как вместо китайского опия, я курю индийский. — Ну, да впрочем, я сейчас это припомню. Вы все не имеете представления о том, что такое креолы. Размякшие и полные существа, которые целый день качаются среди пальм в гамаках? Нет, совсем не то! Впрочем, было бы слишком долго и скучно объяснять это… Ах да, я теперь вспомнил: в первый раз я встретился с Рудольфом Гафнером в Новом Орлеане; темперамент его обитателей горячий. Явился я туда от нечего делать и провел там уже дней восемь. Вечером я посетил достойных людей, неких Рус. Дочь их была в то время моей любовницей. Она предложила мне отправиться на следующий день взглянуть на довольно оригинальное зрелище: regulation ring (эти люди говорят по-английски не лучше испанских коров). Предстоял необычный поединок двух молодых женщин, принадлежащих при этом к лучшему обществу; они решили при помощи бокса разрешить перед собранием приятельниц и приятелей свою ссору. Общество в Новом Орлеане состоит из креолов и янки. Нравы такого смешанного общества оказались совершенно изумительными. Креолки даже причесаться там не могут, не раскрыв настежь все двери. Моя подруга сообщила мне, что это состязание не было чисто спортивным, хотя бы и экстравагантным. Предстоял настоящий поединок.
Я хорошенько не знаю, чем он был вызван: ревностью, ссорой или изменой, но во всяком случае состязание должно было состояться с соблюдением всех формальностей. Итак, надо было ожидать безжалостной, страстной, вероятно, жестокой борьбы. Само собой разумеется, что я явился на поединок.
Действительно, это была жестокая и чрезвычайно бурная борьба. Обе дуэлянтки походили друг на друга, как две капли воды, тот же рост, те же черные, как вороново крыло, волосы, та же знойность и страстность в обеих, то же сильное и стройное тело, такой же профиль чувственного и изящного животного. Это был обычный тип луизианских креолок, очень, впрочем, соблазнительный. Они яростно атаковали друг друга, согласно правилам английского бокса, в жестких перчатках, с непокрытой головой и открытой шеей. Обе были одеты в платье опереточного характера; по-видимому, это была форма для бокса: панталоны из черного шелка в обтяжку, сверху сатиновые шаровары и маленькие светлые корсажи без кружев. Через четверть часа вся их одежда превратилась в лохмотья. Они неистово старались искромсать друг друга. Француженки моментально прикончили бы борьбу; их нервы не выдержали бы такого длительного напряжения. Креолки терпеливо тузили друг друга битых шестьдесят пять минут, согласно часам. Шесть схваток кончились ничем, в седьмой одолела одна из креолок. Нечего и говорить, что, начиная со второй схватки, зрелище стало омерзительнее собачьей драки. Их распухшие окровавленные лица имели самый жалкий вид, груди были избиты, плечи и спина исполосованы черными полосами; они не обращали ни на что внимание и продолжали истязать друг друга изо всех сил, без слов, без криков, как два зверя, которыми они и были. Это было так отвратительно, что я отвернулся и увидел несколько в сторонке тонкого и стройного человека; он тоже внимательно смотрел на состязание, но его глаза не светились огоньком жестокости, как глаза всех присутствовавших янки и креолов; обрамленный темными волосами резко выделялся белый выпуклый лоб, точно из слоновой кости; его голубые сапфировые глаза смотрели внимательно с металлическим оттенком стального лезвия.
В те времена я был очень порывист, и без малейших колебаний сразу шел навстречу тому, что меня привлекало. Рудольф Гафнер настолько меня очаровал в это мгновение, что я сейчас же подошел к нему и взял его за руку.
— Почему, — спросил я, — вы смотрите на это безобразие?
Он несколько минут смотрел на меня, не выражая никакого удивления. Потом он взглянул на арену и отвечал мне:
— Для человека цивилизованного является удовольствием наблюдать проявление примитивного инстинкта, ничем неприкрытого. — И он пожал мне руку.
За мгновение перед этим моя подруга маленькая Рус, пожиравшая глазами дуэлянток, нервно стиснула мои пальцы в своей руке. Борьба была в это время особенно ожесточенной и в пожатии руки этой девочки я ощутил чувственность и садизм, разгоревшиеся от зверского зрелища. Гафнер пожал мою руку еще крепче. Но в его пожатии не было ни чувственности, ни страстности. Он был совершенно спокоен и вполне владел собою. Мы обменялись рукопожатиями только под влиянием молниеносно возникшей обоюдной симпатии. С этого мгновения между нами завязалась необычайно интимная дружба; она продолжалась очень долго вплоть до того, как разошлись наши пути.
— Как странно! — сказал он, на этот раз уже не глядя на дуэлянток. — В сущности это является только следствием законов Ньютона.
Наверное, если бы кто-нибудь другой произнес этот парадокс, я улыбнулся бы, ничего не поняв. Но как только Гафнер произнес эти слова, я моментально понял все, точно он каким-то волшебным образом сообщил мне весь ход своих мыслей, от предпосылок до заключения. Я ясно понял, что ревность явилась следствием любви, которую можно, не будучи парадоксальным, счесть явлением, вытекающим из тяготения разных полов друг к другу, тяготения, являющегося неизученной формой всемирного тяготения. Все эти соображения промелькнули в моей голове. Силлогизм показался мне очевидным, неопровержимым и я совершенно чистосердечно ответил:
