Весь мир театр - Акунин Борис (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью .TXT) 📗
Подавившись криком, Элиза схватилась за стол, чтоб не упасть. И все-таки упала. Ноги подогнулись, будто тряпичные.
Проводами Ипполита Смарагдова руководил лично Ной Ноевич, отнесясь к этому печальному мероприятию, как к театральной постановке.
Зрелище получилось впечатляющее. Из театрального подъезда гроб вынесли, как положено, под аплодисменты и завывание целого хора безутешных плакальщиц — осиротевших поклонниц премьера. Площадь была переполнена народом. Процессия двинулась через полгорода, до Николаевского вокзала, растянувшись на версту.
Элиза шла сразу за катафалком, опустив голову и не глядя по сторонам. Она была в вуали, которую изредка поднимала, чтобы утереть слезы.
Состояние панического страха, владевшее ею с той минуты, когда она догадалась об истинной причине смерти Ипполита, на время оставило ее. Элиза чувствовала на себе взгляды и была вся в образе. Покойника, облаченного в костюм Сирано (то была самая знаменитая его роль), разве что без приклеенного носа, везли в открытом гробу, и вообразить себя Роксаной, которая провожает в путь безвременно ушедшего героя, было нетрудно.
Перед отправлением поезда Штерн произнес великолепную речь, от которой женщины в толпе рыдали, некоторые истерически.
— Ушел великий актер, человек-загадка, унеся с собой тайну своей смерти. Прощай, друг! Прощай, талантливейший из моих учеников! О, как осиянно ты жил! О, как кромешно ты ушел! Из света через тьму к еще более лучезарному Свету!
Должна была сказать прощальные слова и Элиза как партнерша усопшего, но после штерновских изысков выглядеть дурочкой не хотелось, поэтому она вскинула руку к горлу, будто пыталась протолкнуть горестный комок. Не справилась, поникла и лишь молча уронила в гроб белую лилию.
Кажется, вышло недурно. Чем хороша вуаль? Сквозь нее можно оглядывать лица, и никто не заметит. Элиза так и поступила. О, как на нее смотрели! Со слезами, с восхищением, с обожанием.
Вдруг ее внимание привлекла поднятая рука в белоснежной перчатке. Сжалась в кулак, большой палец повернулся книзу в жесте, каким приговаривают к смерти поверженного гладиатора. Вздрогнув, Элиза перевела взгляд с перчатки на лицо — и всё будто подернулось туманом. Это был он, Чингиз-хан! Торжествующий, скалящий зубы в мстительной улыбке.
Второй раз за два дня Элиза лишилась чувств. Нервы у нее совсем истончились.
По дороге с вокзала в театр Ной Ноевич ей выговаривал, перекрикивая рев мотора:
— Сцена с лилией была чудесна, не спорю. С обмороком — это уже перебор. И потом, зачем падать так грубо, неэлегантно? Звук от соприкосновения вашего затылка с асфальтом был слышен за десять шагов! С каких пор вы стали приверженкой натуралистической школы?
Она молчала, еще не до конца придя в себя. Пускай Штерн думает, что хочет. Жизнь все равно кончена…
В театр ехали не справлять поминки. Это было бы пошлостью, мещанством. Режиссер сказал: «Лучшая тризна по актеру — продолжить работу над его последним спектаклем» и назначил экстренное собрание по перераспределению ролей. Труппа горячо поддержала предложение. Со вчерашнего дня все рядили: кто же будет играть Эраста, Вершинина, Гамлета и Лопахина?
Перед актерами Ной Ноевич произнес речь в совершенно ином роде, нежели на кладбище.
— Актер был посредственный, а умер красиво. Можно сказать, положил себя на алтарь родного театра, — сказал он прочувствованно, после чего сразу перешел на сугубо деловой тон, да и выглядел не особенно скорбно. — Благодаря Ипполиту о нас все пишут, все говорят. В связи с этим предлагаю смелый ход. Мы объявляем месячный траур. Заменять Смарагдова в репертуарных спектаклях не будем. Так сказать, идем на убытки в дань памяти выдающегося артиста. «Сестер», «Лизу» и «Гамлета» закрываем.
— Грандиозно, учитель! — воскликнул Девяткин. — Благородный жест!
— Благородство тут ни при чем. Публика наш репертуар уже видела. Без Смарагдова и его истеричек спектакли потеряют половину электричества. Отменять возвышенные цены будет ошибкой, а пустых мест в зале я допустить не могу. Отныне, друзья мои, мы сосредоточимся на репетициях «Вишневого сада». Прошу всех быть в 11 часов на месте. Без опозданий, Василиса Прокофьевна, не то стану штрафовать, согласно контракту.
— Всё бы вам на деньги пересчитывать! Вы — торгующий в храме, вот вы кто!
— В храм, Василиса Прокофьевна, билетов не покупают, — парировал Штерн. — И дьячкам по триста рублей в месяц вне зависимости от количества богослужений, то бишь спектаклей, не платят.
Регинина надменно отвернулась, не снизойдя до ответа.
— Для поддержания градуса и пополнения кассы мы проведем несколько концертов памяти Смарагдова. На первом зал наполнят его поклонницы, специально приедут из Петербурга. Самоубийства сейчас в моде. Если повезет, какая-нибудь дура наложит на себя руки вслед за своим кумиром. Мы и ее память почтим особым концертом.
— Но это ужасно! — прошептал Простаков. — Как можно строить подобные расчеты!
— Чудовищный цинизм! — громко подхватила обиженная угрозой штрафа гранд-дама.
А Элиза подумала: Штерн не циник, для него жизнь немыслима без театральности, театральность — без эффектности. Жизнь — декорация, смерть — декорация. Он такой же, как я: хотел бы умереть на сцене под рукоплескания и рыдания публики.
— Всё это чудесно, — спокойно прогудел Разумовский, — но кого вы намерены вводить на роль Лопахина?
Ответ у режиссера был готов:
— Поищу кого-нибудь на стороне. Может быть, уговорю Леню Леонидова на временное сотрудничество — из солидарности с нашим несчастьем. Роль ему знакома, переменить акценты для актера его масштаба пара пустяков. А на период репетиций введу Девяткина. Вы ведь, Жорж, текст знаете?
Ассистент с готовностью кивнул.
— Вот и отлично. Симеонова-Пищика и прохожего подыграю сам. А начальника станции можно вообще выкинуть, у Чехова он ни слова не произносит. Прямо сейчас и начнем. Прошу всех открыть папки.
В эту минуту дверь (сидели в артистическом фойе) скрипнула.
— Кто там еще? — раздраженно сказал Ной Ноевич, не выносивший, когда во время репетиции или собрания заявлялись посторонние.
— А это вы, господин Фандорин! — Худое лицо режиссера моментально сменило выражение, осветившись обаятельнейшей улыбкой. — Я уж не чаял…
Все обернулись.
В дверном проеме, держа в руках серый английский цилиндр с невысокой тульей, стоял кандидат на должность драмотборщика.
— Ной Ноевич, мне сказали по гелефону, что вы з-здесь, — сказал он с легким заиканием. — Приношу соболезнования и прошу прощения, что беспокою в этот п-печальный день, но…
— У вас есть для меня новости? — оживился режиссер. — Входите же, входите!
— Да… То есть нет. Не в том смысле, а в д-другом, довольно неожиданном…
Вошедший держал под мышкой кожаную папку. Он сдержанно поклонился присутствующим.
Холодно кивнув, Элиза отвернулась и подумала: как неумело он изображает смущение. Вряд ли это чувство ему знакомо. Вчера, в куда более неловкой ситуации, смущенным он не выглядел.
Вчера Элиза была в экзальтации. Рыдала, тряслась в нервном ознобе, не находила себе места. А поздно вечером, охваченная внезапным порывом, помчалась в театр. В руках у нее был огромный букет черных роз. Она хотела, в знак раскаяния и памяти, положить цветы к месту, где умер человек, которого она так не любила и кого невольно погубила.
Дверь служебного подъезда она открыла сама. По теории Ноя Ноевича, театр должен быть не вторым, а даже первым домом актера, поэтому у каждого члена труппы имелся свой ключ. Ночного сторожа на месте не оказалось, но Элиза не придала этому значения. Она поднялась на этаж, где располагались уборные, пошла по длинному темному коридору, вдыхая аромат роз. Повернула за угол — остановилась.
Дверь Смарагдова была нараспашку. Внутри горел свет, доносились голоса.
