Александр I. Сфинкс на троне - Мельгунов Сергей Петрович (электронную книгу бесплатно без регистрации .txt) 📗

Усиленные занятия не позволяли до 1804 года, говорит в. кн. Николай Михайлович, Александру заниматься супругой. Мы знаем, каковы были в действительности эти «усиленные занятия», сводившиеся на первом плане к военным экзерцици-ям, которые едва ли могли серьезно интересовать Елисавету. А здесь постоянно в интимной обстановке блестящий и умный кн. Чарторижский.

В конце концов вопрос о том, каковы были реальные отношения Елисаветы и Чарторижского, имеет совершенно второстепенное значение. Для характеристики действующих лиц и их психологии важнее факты, свидетельствующие о необычайных отношениях романтического характера, установившихся между Елисаветой и Чарторижским.

Ольри записывает, что Елисавета «не пользуется любовью государя»: «Известно самым достоверным образом, что единственный мужчина, которого императрица видит с удовольствием и который бывает в ее интимном обществе — кн. Чарторижский»… Об интимных отношениях этих двух лиц говорят будущий посланник в России Людовика Филиппа Барант [50] и близкая ко двору гр. Головина. То же утверждает Наполеон на о. св. Елены, как свидетельствует журнал Гурго.

Наполеон, конечно, мог передавать только общественную сплетню, которая облекла в более грубую форму то романтическое, что связывало русскую императрицу с польским князем.

Опубликованные польским историком Ашкенази выдержки из дневника кн. Чарторижского в период Венского конгресса, вопреки нежелания считаться с ними вел. кн. Николая Михайловича, ярко очерчивают характер отношений, существовавших между обоими лицами.

Выдержки эти были напечатаны Ашкенази в «Голосе Минувшего»; повторим их частично, ибо они сами за себя говорят без всяких пояснений.

«Здесь я вижу ее, сильно изменившуюся, но для меня всегда ту же со стороны ее и моих чувств. (Они утратили свой пыл, но в них сохранилось достаточно силы, чтобы вовсе не видеть ее было великой мукой.) Раз только до сих пор я видел ее; плохо принятый, я переживаю неприятный день»…

«Вторая встреча. Признаны новые обязанности. Она всегда истинный ангел. Ее письмо…»

«Моя тетка сплетничает, мой отец сказал ей о ней. Наука, что мало кому можно доверять настоящую и важную тайну… Ее визит и письмо… Жар и угрызения, укоряющие в виновности. Стан и лицо изменились, однако все та же очаровательность, а душа ангельская…»

«Разнообразность моих чувств. Она всегда первый и единственный предмет. Обмен кольцами… Я испорчен доброжелательностью и любовью… Душа не может подняться до ее превосходства…»

«Я желаю ей счастья и завидую ему; страстно люблю, а все таки… я все посвятил бы, а святость чувств недостаточно охраняю. Долгая неуверенность, противность и неустанные обиды и двадцатилетнее ожидание, а ее уже в течение стольких лет прикрытое чувство разрушал правильный порядок сердца, несчастия одной неверности потрясли некоторые самые деликатные принципы. [51] Но это не оправдывает меня, так как я от сердца простил, а она не прощения, но любви, уважения и обожания достойна»…

Пусть сомневается кто хочет; по нашему мнению, приведенное свидетельство более чем красноречиво… На Венском конгрессе в душе Елисаветы разыгрывалась новая драма. Детали ее от нас пока скрыты. Из дневника Чарторижского выступают, однако, признаки того душевного переживания, которое побудило в конце концов Елисавету написать 1 февраля 1815 г. из Вены письмо, полное безнадежной тоски, письмо, напечатанное вел. кн. Николаем Михайловичем в «Историческом Вестнике».

Мы видим здесь намек на бывший в 1807 г. роман с Охотниковым, закончившийся столь трагически: «несчастия одной неверности потрясли некоторые самые деликатные принципы». Неверность отражалась как на психологии Елисаветы, так и на кн. Адаме. В дневнике ярко выступают эти душевные переживания. «Я от сердца простил», — записывает Чарторижский, человек, сам искушенный во многих романтических приключениях.

В Вене между обоими происходит примирение, может быть как гласила общественная сплетня, возобновился и роман. [52] Но душевное равновесие тем не менее не наступило. Очевидно, сплетни дошли и до Александра, быть может, и содействовавшего в свое время роману кн. Адама со своей женой.

По крайней мере, дневник говорит о визите императора к тетке автора, к той, которая «сплетничает». Дневник говорит также о разговоре с самим Александром и добавляет: «поднимаю материи о ней».

Из того же источника мы знаем о какой-то попытке со стороны Александра к примирению. Очевидно, по соображениям общественного такта, так как отношения между супругами в это время явно холодные.

Эту холодность, переходящую в прямую враждебность, отмечает в своем дневнике ст. секретарь Вилламов еще в 1807 г. В 1810 г. со слов Марии Феодоровны он обвиняет Елисавету даже в грубости обращения с Александром. На Венском конгрессе об этой грубости, о пренебрежении уже со стороны Александра свидетельствуют многочисленные полицейские наблюдения. [53]

Так или иначе, но как раз в момент, когда кн. Адам отмечает, что «чувства искренние, глубокие, которые захватывают всю душу и насквозь пронизывают… только принадлежали и принадлежат ей…, он говорит и пишет Елисавете «о необходимости брака» для него. Очевидно, необходимость подчиниться светской условности, отсюда коллизия с личными чувствами и вызвала то полное безнадежной тоски письмо ее к неизвестной, которое помечено датой 1 февраля 1815 г. Через несколько кн. Адам женился на княжне Сапеге…

У Александра был большой талант привлекать к себе сердца, даже разбитые им самим. Проходят годы. С годами происходит примирение супругов. С какой удивительной нежностью пишет Елисавета о смерти Александра своей матери: «Матап, notre ange est au ciel et moi je vegete encore sur la terre… Maman ne m'abandonnez pas, car je suis absolument seule dans ce monde de douleur». [54]

Нам нет необходимости проникать в тайники женского сердца, чтобы разрешить психологическую проблему любви. Это не входит в нашу задачу. Нет ничего удивительного, что Александр, уже уставший от треволнений своей беспокойной жизни, вернулся к своей нежной подруге ранних лет; вернулся тогда, когда обнаружилась новая неверность Нарышкиной, вызвавшая императорскую немилость к фаворитке и отсылку в Рим кн. Гагарина, который осмелился быть «соперником своего Августейшего властелина»; [55] вернулся, когда, наконец, после смерти любимой дочери Александра от Нарышкиной или той, которую он считал своей, порвались последние связи с неверной возлюбленной (в измене Александр не сомневался). Для нас во всех этих романтических перипетиях, в сущности, важно только то, что великий актер, каким был в жизни Александр, сошел со сцены, по крайней мере в глазах жены, в том же ангельском ореоле, в каком он пребывал в дни молодости, в дни чувствительных излияний, нежных слов и возвышенных чувств.

Обрисовка отношений Александра к женщинам, имеющая значение для его личной характеристики, требовала бы рассмотрения и его отношений к любимой сестре Екатерине Павловне. В этих доверительных отношениях была доля нежных чувств, выходящих уже за сферу родственной привязанности. Как по-иному рассматривать те нежные письма, которые писал Александр своей сестре? Что означают, например, такие строки: «Helas! je ne sais profiter de mes anciens droits (il s'agit de vos pieds, entendez vous) d'appliquer les plus tendres baisers dans votre chambre a coucher a Twer». [56]

К сожалению, при опубликовании Николаем Михайловичем переписки брата и сестры, эта переписка подверглась со стороны, как говорят, Николая II строгой цензуре. Переписка дана читателям с большими купюрами. Многое для определения семейных отношений уничтожено еще императором Николаем I. Может быть, истории и не удастся, таким образом, приподнять завесу, скрывающую до сих пор от нас детали деятельности, развивавшейся вообще около тверского салона Екатерины Павловны. Пока, во всяком случае, еще преждевременно строить здесь какие-либо предположения.