Рассказы - Мэнсфилд Кэтрин (первая книга TXT) 📗
Берил писала письмо за маленьким столиком в своей комнате. С одной стороны, все это, конечно, так, но с другой — сплошная чушь, и она сама не верила ни единому слову. Нет, это неправда. Что-то такое она действительно чувствовала, но, в сущности, совсем не так, как об этом писала.
Это письмо написало ее другое «я», а в подлинной Берил оно вызывало не только горечь, но даже отвращение.
«Какое пустое, глупое письмо!» — говорило ее подлинное «я». И все же она знала, что отошлет его и всегда будет писать Нэн Пим подобный вздор. Право, это еще не самый худший образец писем, которые она обычно пишет.
Берил, облокотившись на стол, перечитала написанное. Со страниц письма до нее, казалось, доносился голос. Он был негромким, словно она слышала его по телефону, высоким, лился непрерывно, и в нем звучали нотки горечи. Сегодня он показался ей отвратительным.
«Ты всегда такая оживленная, — не раз говорила ей Нэн Пим. — Поэтому мужчины тобой и увлекаются, — добавила она уныло, потому что мужчины совсем не увлекались Нэн: она была толстушка с широкими бедрами и ярким румянцем. — Не могу понять, как тебе удается быть всегда такой веселой. Но, вероятно, такой уж у тебя характер».
Чушь. Ерунда. У нее совсем не такой характер. Боже мой, если бы она хоть раз была с Нэн Пим сама собой, Нэнни от изумления выпрыгнула бы из окна… «Моя дорогая, ты, конечно, помнишь мой белый атлас…» Берил с силой захлопнула шкатулку с конвертами и бумагой.
Она вскочила и не то намеренно, не то машинально направилась к зеркалу.
На нее глянула стройная девушка в белом— белая саржевая юбка, белая шелковая блузка и кожаный пояс, туго стянутый на тонкой талии.
Лицо у нее в форме сердечка — широкое у скул и заостренное к подбородку, но не слишком заостренное. Лучше всего, пожалуй, глаза: они такого удивительного, совсем необыкновенного цвета — зеленовато-синие, с маленькими золотыми точками.
У нее тонкие черные брови и длинные ресницы — такие длинные, что, когда они опущены, в них, как сказал ей один знакомый, запутываются солнечные лучи.
Рот довольно большой. Слишком большой? Нет, право же, нет. Нижняя губа немного выступает, и Берил постоянно ее закусывает, кто-то ей сказал, что это у нее получается просто очаровательно.
Нос, пожалуй, наименее хорош. Не то чтобы он был уродлив, но он и вполовину не так красив, как у Линды. Вот у Линды действительно точеный носик. А у нее чуть широковат — не очень, конечно. И скорее всего она преувеличивает этот свой недостаток, потому что нос — ее собственный, а к себе она всегда относится очень критически. Берил взяла себя двумя пальцами за кончик носа и состроила гримаску.
Волосы у нее изумительные, изумительные. И такие густые. Они цвета только что опавших листьев — коричневато-красные с желтоватым отблеском. Когда она заплетает их в длинную косу, у нее всегда такое ощущение, словно на спине лежит длинная змея. Она любит чувствовать их тяжесть, когда откидывает голову, любит распускать их, закрывая ими голые руки. «Да, моя дорогая, никаких сомнений — ты действительно очень хороша».
При этих словах грудь ее поднялась; от удовольствия она глубоко вздохнула, полузакрыв глаза.
Но не успела она открыть их, как ее улыбка погасла. О боже, опять она играет все в ту же старую игру. Фальшива, всегда фальшива. Фальшива, когда она пишет Нэн Ним. Фальшива даже сейчас, наедине с собою.
Что общего между нею и этой девицей в зеркале, и зачем она ее так пристально рассматривает? Берил опустилась на колени перед кроватью и закрыла лицо руками.
— Я так несчастна, — воскликнула она, — так ужасно несчастна! Я знаю — я глупая, я злая, я тщеславная и всегда что-нибудь из себя строю. И никогда, ни на секунду, не бываю сама собой. — И она ясно-ясно увидела фальшивую Берил: при гостях она носится вверх и вниз по лестнице, смеется особым, вибрирующим смехом; если в доме обедает мужчина, она нарочно стоит под лампой, чтобы он мог видеть, как свет играет на ее волосах; она1 капризничает и притворяется маленькой девочкой, когда ее просят сыграть на гитаре. Зачем? А она разыгрывает все это даже ради Стенли. Не далее как вчера вечером, когда он читал газету, она нарочно встала рядом с ним и оперлась на его плечо. Разве, показывая ему что-то, она не положила свою руку на его, чтобы он видел, как бела ее ручка по сравнению с его загорелой рукой?
Как омерзительно! Омерзительно! Ее сердце похолодело от ярости. «Удивительно, как это тебе удается», — сказала она своему фальшивому «я». Но это все только потому, что она так несчастна, так несчастна. Если бы она была счастлива и жила своей собственной жизнью, ее притворство кончилось бы само собой. Она видела настоящую Берил — тень… тень. Она светилась слабым, почти неразличимым светом. И что было в ней, кроме этого сияния? И в какие считанные мгновения она бывала сама собой? Берил, пожалуй, могла бы припомнить каждое из них. В эти мгновенья она чувствовала: «Жизнь богата, таинственна и прекрасна, и я тоже богата, таинственна и прекрасна. Буду ли я когда-нибудь такой Берил? Буду ли я? Как мне стать такой? И было ли время, когда во мне не существовало фальшивого „я“?..» Но как раз в эту минуту она услышала топот маленьких ножек, бегущих по коридору. Стукнула дверная ручка. Вошла Кези.
— Тетя Берил, мама говорит, не сойдешь ли ты вниз, пожалуйста? Приехал папа с каким-то чужим мужчиной, и завтрак готов.
Вот тебе и на! Она так измяла юбку, стоя, как идиотка, на коленях!
— Хорошо, Кези. — Берил бросилась к туалету и напудрила нос.
Кези тоже подошла к туалету и, сняв крышку с баночки от крема, понюхала. Под мышкой она держала очень грязную матерчатую кошку.
Как только тетя Берил вылетела из комнаты, Кези посадила кошку на туалетный столик и надела ей на ухо крышку от баночки.
— Полюбуйся-ка на себя, — сказала она строго.
Кошка была так ошеломлена собственным видом, что перекувырнулась и шлепнулась на пол. Крышка мелькнула в воздухе, упала, покатилась, как монетка, по линолеуму— и не разбилась.
Но для Кези она разбилась в тот момент, когда мелькнула в воздухе. Вся похолодев, Кези подняла ее и положила назад, на туалетный столик.
Потом она на цыпочках выскользнула из комнаты и пошла прочь — слишком быстро и беспечно, пожалуй.
Комментарии
Je ne parle pas Francais
=Я не говорю по-французски (фр.)
Перевод Л. Володарской
Не знаю почему, но я люблю это маленькое кафе, пусть в нем грязно и всегда грустно-грустно. И оно ничем не отличается от сотни других кафе… ничем, и интересных типов, которых можно наблюдать из уголка и хуже ли, лучше ли (скорее, хуже) учиться понимать, здесь тоже не бывает.
Однако, боже упаси, не подумайте, что скобки — это признание моего смирения перед великой загадкой человеческой души. Отнюдь, я не верю в человеческую душу. И никогда не верил. По-моему, люди похожи на чемоданы: их набивают всякой всячиной, везут, бросают, кидают, швыряют один на другой, теряют, находят, вдруг наполовину опустошают, потом опять набивают до отказа, пока в конце концов Последний Носильщик не запихнет их в Последний Поезд — и они помчатся неведомо куда…
И все-таки порой эти чемоданы привлекают меня. Еще как привлекают! Я воображаю, что стою перед ними, представьте себе, в форме таможенника:
— Что у вас? Вино, виски, сигары, духи, шелк?
Несколько мгновений, перед тем как поставить мелом галку, я медлю — дурачат или не дурачат меня, а потом не могу избавиться от сомнений: наверное, все-таки одурачили, и эти мгновения, до и после, кажутся мне самыми волнующими в моей жизни. Да, так оно и есть.
Однако, затевая это длинное, отчасти притянутое за уши и не так чтоб уж очень оригинальное отступление, я всего-то хотел вас предупредить, что в моем кафе нет никаких чемоданов, ибо дамы и господа, посещающие его, не из тех, что сидят за столиками. Портовые рабочие, обсыпанные то ли мукой, то ли известкой, то ли еще чем-то, да пара-тройка солдат в сопровождении худых черноволосых девиц с серебряными сережками и рыночными корзинами предпочитают толпиться у стойки.
