Короткая глава в моей невероятной жизни - Рейнхардт Дана (первая книга .txt, .fb2) 📗
– Доброе утро, – говорю я.
Она слабо улыбается:
– Хорошо спала?
– Отлично. А ты?
– Не очень.
– Жаль, – говорю я. – Интересно, почему?
Она проводит руками по волосам:
– Симона, мне надо кое-что тебе рассказать. – Она вытягивает ногу под кухонным столом и выдвигает стул напротив себя. Жестом приглашает меня сесть.
Я стою там, где стою, в дверном проеме. Лихорадочно соображаю. Все выглядит так, словно это тот момент, когда ты знаешь, что всего несколько секунд отделяют тебя, находящегося в состоянии блаженного неведения, от каких-то новых знаний, которые изменят тебя навсегда. И эти секунды тянутся очень медленно. Тик. Так. Тик. Так. Но что такого Ривка может мне сказать? Что меня удочерили? Что она моя мать? Может, она собирается сказать, что она не та, кто я думаю, что она не моя мать. Подождите минутку. Что-то случилось дома? Все ли в порядке с моей семьей? Что-то случилось с мамой, папой или Джейком? Нет, такого быть не может. Я бы услышала звонок телефона.
Я уже это проходила. У меня было достаточно таких моментов, таких разговоров за мою жизнь. И я все еще стою в дверном проходе, когда на меня находит оз арение. В не запно все обретает смысл. Почему она нашла меня именно сейчас? Почему мои родители так настаивали, чтобы я познакомилась с ней именно сейчас?
– Ты больна, верно?
Она смотрит вниз и изучает свою кружку с кофе. Я даже не нуждаюсь в ответе на свой вопрос, но она все равно отвечает.
– Да, – говорит она. – Я больна.
Я действительно не знаю, что чувствую. Чувствую ли я себя обманутой? С чего вдруг мне чувствовать себя обманутой? Ведь она никогда мне не лгала. Я очень долго не была с ней знакома, и с учетом всего происходящего она рассказывает мне все как есть. Грустно ли мне? Как я только что сказала, я очень долго не была с ней знакома, так что насколько грустной может быть мысль о том, что я ее потеряю? Я прожила всю свою жизнь без нее. И все же я чувствую нечто, удерживающее меня от того, чтобы занять место за кухонным столом напротив нее.
Я разворачиваюсь, возвращаюсь в комнату для гостей и начинаю собирать вещи, комкая одежду и запихивая все в сумку. Закрываю ее и кидаю на стол рядом с рюкзаком. Кровать едва ли нуждается в том, чтобы ее заправляли, ведь я спала так беспробудно, но вместо того, чтобы разгладить складки, я зачем-то сдираю простыни. Кидаю подушки через всю комнату. Отбрасываю одеяло, и оно сбивает прикроватную лампу на пол. Я злюсь. Вот что я чувствую. Я чувствую себя разъяренной, не бесчувственной. Почему моя жизнь как будто все время становится все более и более сложной? У меня наконец появилось ощущение, что я нашла какое-то решение. Залечила что-то. Позволила свету проникнуть в самую темную часть меня.
А теперь это.
Я врываюсь на кухню. Ривка сидит там же, где и сидела. Она выглядит такой уставшей, грустной и уже намного менее красивой, так что я несколько утрачиваю напор, направивший меня сюда. Когда я начинаю говорить, мне кажется, что я сейчас закричу, но вместо этого мой голос похож на ломающийся голос мальчика-подростка:
– Для чего нужно было так заморачиваться?
Зачем ты хотела встретиться со мной?
Она открывает рот, словно собираясь ответить, но потом снова закрывает его.
– Тебе не кажется, что это эгоистично с твоей стороны? – спрашиваю я ее. – Я понимаю, что тебе, наверно, захотелось связать концы. . или как-то завершить все. . или что там люди делают в подобной ситуации, но задумывалась ли ты о том, каково будет мне?
– Конечно, Симона. Ты все, о чем я думала. Поверь, мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Чтобы это случилось не сейчас. Но я не хотела, чтобы в твоей жизни наступил момент, когда бы ты захотела узнать обо мне, узнать о твоем прошлом, а потом узнала бы, что меня больше нет, чтобы ответить на твои вопросы. Может, ты вообще не стала бы искать меня – не знаю. Но я не хотела так рисковать. Это твоя возможность, Симона. Единственная возможность, которая у тебя будет. И мне жаль, если она представилась тебе раньше, чем ты была к ней готова.
Я подхожу к пустому стулу и сажусь. Быстро проверяю себя. Чувствую себя обманутой? Нет. Злой? Немного, но я с трудом цепляюсь за это чувство, потому что не уверена, на кого или на что мне нужно злиться. На Ривку? На судьбу? На Бога? На современную медицину? Кроме того, вас может удивить, сколько удовлетворения может принести сбитая лампа. Когда уже ничего не помогает, перенесите свою злость на неодушевленные объекты. Грустно ли мне? Да. Посмотрите на Ривку. Она так молода, и под этим обеспокоенным выражением лица и темными кругами, являющимися следствием бессонной ночи, она полна сил и красива. Как она может быть больной?
– Как сильно ты больна?
– Очень.
– О.
Когда я смотрю на нее, сидящую здесь, в голове у меня всплывает наш первый разговор по телефону, и я думаю о том, как я старалась представить ее, где она находится, как выглядит ее кухня, а теперь она тут, сидит за своим кухонным столом, вероятно, там же, где сидела, когда я была на другом конце телефона. Стены выкрашены в бледно-голубой цвет. Маленькие кактусы в горшочках выстроены в ряд на полке над раковиной. Я смотрю в кухонное окно и вижу, что оно выходит на юг, на длинную сельскую дорогу, вдоль которой растут деревья.
– Ты была права, подтолкнув меня, – говорю я. – Не знаю, когда конкретно это бы случилось, но уверена, что однажды я бы начала тебя искать.
Я бы не смогла избегать тебя вечно.
– Я должна признаться, Симона, что сделала это не только ради тебя. Ты была права. Я эгоистка. Я действительно хотела познакомиться с тобой. Для себя. Ради себя. И я так рада, что сделала это. – Она делает движение, словно готова взять меня за руку, но потом как будто передумывает. – Можно мы теперь оставим всю эту нездоровую дребедень и хорошенько позавтракаем? У меня есть любимая закусочная, и я хочу тебя туда сводить.
Закусочная называется «Терновый куст», и наша официантка – потрясающая пожилая женщина в розовой форме, с сумасшедшими синими тенями, с именным беджиком, на котором написано «Долорес», и голосом Мардж Симпсон. Когда я заказываю яичницу с тостом, она кричит на меня – в смысле, реально кричит – «С мясом!» без намека на вопросительную интонацию, и мы с Ривкой обе хихикаем.
Кофе отвратителен, апельсиновый сок жидковат, а прилавок липкий, но мне безумно нравится это место. Все здесь выглядят так, будто они завтракают тут каждое утро именно в это время, сидя именно на своем месте, и и едят ту же самую еду.
– Почему у тебя нет их фотографий? – спрашиваю я.
Я осмотрела весь ее дом. Каждую стену, каждую поверхность в каждой комнате. Я даже прокралась в комнату Ривки, когда она ушла на улицу за дровами для камина. Я не смогла найти ни одной фотографии.
Она на минуту задумывается:
– А-а. . Ты имеешь в виду мою семью. У меня есть их фотографии, но я храню их в комоде. Это слишком тяжело для меня – иметь их на виду и все время смотреть на них.
– Почему? Что случилось?
– На это нет простого ответа.
– Мне не нужны простые ответы.
– Полагаю, ты могла бы сказать, что я потеряла веру. В Бога, в этот образ жизни, в своего отца, во все. И когда мне нужны были перемены, когда мне нужно было найти свой собственный путь и свои собственные ответы, в их жизнях для меня не осталось места.
– Ни для кого? Как насчет твоих братьев и сестер? Как насчет Ханны?
Когда Долорес подходит к нам с кофейником, чтобы долить кофе, Ривка жестом отказывается.
– Я стала изгоем для всех, кроме моей матери. Они все относятся ко мне по-другому, словно я незнакомка. Словно я ненормальная. Но, по крайней мере, они все еще разговаривают со мной. Только мой брат Ефраим полностью вычеркнул меня. Он вообще провел по мне шиву. Даже Мордехай такого не делал.
– Что это значит?
– Извини. Верно. Иногда я забываю, что не все были хасидами в прошлой жизни. Шива – это то, что делается, когда кто-то в семье умирает. Это траурный ритуал. Ефраим – фанатик. Когда я оставила общину и их образ жизни, он объявил, что я умерла для него.
