Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен (книга бесплатный формат .txt, .fb2) 📗
– Кто тебе сказал, что император не желает нас видеть? – Мессалина уперла руки в бедра, дерзко выставив вперед грудь.
– А я не сказал? Кассий Херея, п-п-преторианский трибун.
Мессалина усмехнулась:
– Этот ханжа, которого император безжалостно травит? Калигула находит очень забавным давать Херее разные гадкие прозвища, как спинтрию какого-нибудь старика: «сладкоротый», «сладкозадый» и тому подобное. – Она рассмеялась и лукаво взглянула на Тита. – В общем, ты бы понял шутку, если бы увидел старого, седого, с железными зубами Херею. Калигула знает, как трибун щепетилен в речах, и нарочно выбирает для ежедневных паролей самые грязные фразы, какие может выдумать, так что Херее приходится целый день повторять их снова и снова. А самое смешное случается, когда Калигула проходит мимо и подает Херее для поцелуя кольцо, а затем в последний момент выставляет средний палец и заставляет Херею…
– Мессалина, д-дорогая моя, довольно! – Клавдий покачал головой. – Невинное дитя – сама не знает, что говорит. Ступай к себе, милая, отдохни. Если хочешь есть, пошли за чем-нибудь Нарцисса.
Мессалина притворно надулась, но подчинилась; уходя, она задержала на Тите взгляд, одновременно погладив кончиками пальцев свои набухшие груди.
Тит отвернулся от Мессалины и снова уставился на вид, открывающийся с балкона. Он навострил уши, нахмурился:
– Ты слышал, Клавдий?
– Слух у меня уже не тот, что прежде. Я ничего не слышу.
– О том и речь. Петь перестали. Кто-то кричит. Приносят в жертву животное?
– Почему ты спрашиваешь?
– По-моему, я слышал обрядовые слова, которые произносят перед жертвоприношением. Когда один жрец вопрошает: «Совершить ли деяние?» – а второй отвечает: «Делай сейчас!» Но тут реплики прозвучали странно, как-то совсем не по-жречески…
Из дальнего двора внезапно донесся дикий шум: крики, лязг металла, а после – пронзительные вопли. Клавдий нахмурился:
– Что там творится?
Из двора опрометью выбежал слуга, за ним – другие, следом с визгом выскочила стайка мальчиков. Они пронеслись под балконом; иные спотыкались и падали, вставали и мчались дальше.
Клавдий перегнулся через балюстраду.
– Что п-п-происходит? – крикнул он.
Его проигнорировали все, кроме совсем маленького мальчика, который на миг задержался и поднял взгляд. Глаза малыша были расширены от ужаса. В него врезался еще один ребенок, чуть не сбив с ног, и он поспешил прочь.
– Что там такое, во имя Аида? – пробормотал Клавдий. Он вдруг оцепенел.
Все слуги и мальчики-певчие скрылись. Из внутреннего двора потянулась группа вооруженных мужчин. Они держали мечи наголо, на лицах застыло мрачное выражение. Впереди шел преторианский трибун.
– Кассий Херея! – пробормотал Клавдий.
Тит резко втянул воздух.
– Посмотри на его меч.
Клинок был в крови. Ее капли блестели и на нагрудной пластине Хереи.
Появился еще один трибун, который поспешил за Хереей.
– Корнелий Сабин, – прошептал Клавдий. У него сел голос.
– И у него меч в крови, – тоже шепотом отозвался Тит. Он глянул на дядю, который побледнел и вцепился в балюстраду, так что побелели костяшки пальцев. У Тита тяжело застучало сердце.
Херея увидел, что с балкона на него смотрят. Он остановился. Сабин поравнялся с ним. Они негромко обменялись несколькими словами, после чего дружно взглянули на Клавдия и воздели окровавленные мечи.
– Сегодня у нас новый пароль! – крикнул Херея. – «Юпитер». Бог-громовержец! Бог внезапной смерти!
Из внутреннего двора все выходили преторианцы. Они разделились на две группы, каждая несла импровизированные носилки. Поначалу Тит не понял, что там лежит, – нечто вроде бесформенных груд тряпья. Затем он вдруг осознал: это тела. Одно, судя по копне растрепанных волос и прежде элегантной, а теперь запятнанной кровью столе, принадлежало женщине. Когда гвардейцы приблизились, Тит разглядел лицо Цезонии. Глаза были распахнуты, губы оскалены, зубы стиснуты.
Второе тело было намного меньше. Девочка. Золотистые волосы слиплись от крови. Лицо превратилось в неузнаваемое месиво, череп раскололся. Тит даже издали уловил запах, и его затошнило от страшного зрелища.
– Цезония и м-м-маленькая Юлия! – Клавдий пошатнулся и оперся о балюстраду, затем оттолкнулся от перил и бросился прочь с балкона. – Клянусь Геркулесом, они собираются убить нас всех! Умоляю тебя, Тит, п-помоги мне. Спрячь меня!
– Но они приветствовали тебя, Клавдий. Назвали пароль…
– Они грозили мечами и с-смеялись надо мной! Или ты не видел их взглядов? Хладнокровные душегубы! Убийцы женщин! Детоубийцы! Когда-то такие же закололи Юлия Цезаря, а теперь они осмелились умертвить Калигулу. Если они хотят восстановить республику, то перебьют всю мою семью. Не только меня, но и Мессалину с нерожденным ребенком! Я покойник, Тит!
Племянник приложил все усилия, чтобы успокоить его, но Клавдий лишь впадал во все большее неистовство. Он метался по залу, не зная, остаться или бежать. Голова у него бесконтрольно дергалась, и он не потрудился вытереть слюну, побежавшую из уголка рта. Наконец он устремился к двери, решившись на бегство, и замер, услышав топот в коридоре. Клавдий схватил Тита за руку и втянул обратно на балкон. Он спрятался сбоку за шторой, прижав племянника к себе.
Топот достиг двери. В зал вошло несколько человек.
– Его здесь нет, – произнес низкий голос.
– Но трибуны сказали, что видели его в этих покоях, вон на том балконе.
– Значит, сбежал.
– Мы не встретили его в коридоре…
– По-твоему, он спрыгнул с балкона? Ха! Уклоняясь от долга!
– Молчи, глупец! Разуй глаза. Погляди-ка туда.
Клавдий и Тит одновременно посмотрели вниз. Ступни Клавдия выступали из-под шторы. Он убрал их, но поздно.
Шаги приблизились. Занавеси отдернули.
Тит напрягся. Рядом с ним трясущийся Клавдий повалился на колени и замычал, не в силах преодолеть заикание, а потом закрыл лицо руками и издал вопль.
Солдаты отступили. Даже если зрелище развеселило или озадачило их, то выражение бесстрастных лиц осталось прежним. Титу подумалось, что после службы у Калигулы гвардейцев, верно, уже ничем не потрясти и даже не удивить.
Небольшой отряд преторианцев расправил плечи и чопорно отсалютовал.
– Ура господину! – хором гаркнули они.
Клавдий медленно опустил руки. Он моргнул и вытер с подбородка слюну.
– Почему в-в-вы так зовете меня?
Тит помог дяде подняться. Клавдия так колотило, что он едва сумел устоять. Он опять задергался, когда вошли новые преторианцы, но воины замерли в отдалении и отсалютовали:
– Ура господину!
Тит, с облегчением прошептав молитву, потянулся к фасинуму, но его не было. В такой незабываемый момент, о котором он расскажет детям и внукам, амулет Пинариев должен был висеть у него на шее. Какой же он глупец, что отверг талисман и отдал его Кезону! Какой болван, что не доверился богам и собственной судьбе! Вчера он предавался отчаянию – униженный подданный, зависящий от милости безумного императора, – а ныне в мгновение ока оказался бок о бок с любимым братом покойного отца, своим другом и наперсником, новым повелителем мира.
Тит отступил от Клавдия, оставив свежеиспеченного императора на балконе в одиночестве. Присоединившись к солдатам, Пинарий почтительно склонил голову.
– Ура господину! – выкрикнул он.
47 год от Р. Х.
– Что скажешь, отец? – прошептал Тит Пинарий.
Он стоял в вестибуле дома на Авентине перед нишами, в которых хранились восковые эффигии его предков. Среди них была посмертная маска отца, снятая в Александрии. Ее размещение в вестибуле наряду с прочими реликвиями стало одним из первых дел, которыми занялись Тит и Кезон при въезде в новый дом.
Тит был в отцовской трабее. Он держал слоновой кости литуус с изысканной резьбой, который принадлежал семье не одно поколение. В двадцать четыре года – в том же юном возрасте, что и отец, – Тит, благодаря протекции своего родственника, императора Клавдия, был посвящен в авгуры. Сейчас, в двадцать девять, Тит считался опытным и глубоко уважаемым членом коллегии. Хризанта, заметив, что шафрановая шерсть с широкой пурпурной каймой начала выцветать, предложила супругу обзавестись новой трабеей, но он и слушать не захотел. Вместо этого лучшие римские сукновалы тщательно вычистили отцовское облачение и обработали его свежей краской, после чего трабея стала столь же мягкой и яркой, как в первый день, когда ее надел отец.
