Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945 - Стопалов Сергей Григорьевич
Эти подробности мы узнали позже.
А на очередном отдыхе в солнечный осенний день нас неожиданно построили и повели по лесной дороге. Идти было легко, и песня с ухарским присвистом как бы сама собой полилась над колонной. Минут через сорок вышли на большую поляну, где уже собралось много нашего брата. Разрешили разойтись и перекурить. Зачем нас собрали, никто не спрашивал. Да и вряд ли это кого-либо всерьез интересовало. Гораздо важней было встретиться и поболтать со старыми знакомыми, с которыми вместе были на формировке или лежали в госпитале.
Однако долго трепаться нам не пришлось. Вскоре бригаду выстроили в каре, и на поляну выехала штабная машина, из которой вышли офицер, сержант Волков (многие его сразу же узнали) и шестеро солдат с карабинами.
По рядам прошел какой-то неясный шумок. И хотя большинство из нас ничего не знало, все эти приготовления сразу же отразились на настроении зловещим предчувствием.
Прозвучала команда «Смирно!» и офицер начал читать какую-то бумагу. Из-за ветерка, дующего в сторону поляны, слышимость была плохой. Поэтому во время чтения приговора (теперь это было уже ясно) все напряженно вслушивались.
Волков без ремня и без погон стоял перед строем метрах в пятидесяти от нас, и его лицо с плотно сжатыми губами было хорошо видно.
Закончив чтение, офицер обратился к Волкову с каким-то вопросом. Видимо, спросил его о последнем желании. Сержант что-то сказал, сел на траву, снял свои хромовые сапоги и снова встал. Потом говорили, что он просил передать сапоги своему товарищу.
Офицер отошел на несколько шагов в сторону и дал команду шестерым солдатам, стоявшим к нам спиной. Те вскинули карабины и застыли в ожидании. Затем прогремел нестройный залп, и все увидели, как Волков схватился за левое плечо, но продолжал стоять. Снова отрывистая команда, и после второго залпа Волков упал. Офицер нагнулся над ним, потом вместе с солдатами сел в машину и быстро уехал.
Бригада замерла. Мы очнулись, лишь услышав знакомый голос командира дивизиона:
– Напра… во, шагом… марш!
А когда уходили с поляны, четверо солдат уже копали яму возле тела расстрелянного.
В расположение полка возвращались молча. И нас совсем не радовал чудный день, ласковое солнце, тыловая тишина и даже вполне приличный обед. В ушах стояли отрывистые команды офицера и два залпа тех шестерых солдат, лиц которых мы так и не увидели.
Были у нас и такие случаи, когда наказание за достаточно серьезное нарушение дисциплины ограничивалось дисциплинарным взысканием.
Однажды после длительного и трудного переезда по разбитой заснежен ной дороге батарея остановилась на ночлег в небольшой деревеньке, окруженной лесом. Все очень устали, и командир батареи принял решение не окапываться. Однако орудия привели в боевое положение, заняв круговую оборону. Наскоро перекусив сухим пайком, солдаты улеглись вповалку в отведенных им избах и сразу же заснули.
В этот вечер я был дежурным по батарее. Расставив посты, я не торопясь возвращался в дом, где расположился расчет. Было темно и не обычно тихо. И если бы не немецкие ракеты, освещавшие верхушки деревьев, можно было подумать, что батарея находится в глубоком тылу. Но именно эти ракеты и тишина создавали какую-то непривычную напряженность. «Похоже, поблизости нет пехоты», – подумал я и решил сообщить об этом командиру батареи.
Офицеры негромко разговаривали, склонившись над тускло освещенной картой. На мои соображения капитан тихо от ветил:
– Да вроде мы опередили пехоту. Надо быть начеку.
Вернувшись в свою избу, я переобулся, как солдаты говорили, перелицевал портянки, напился горячей воды с сахаром, сел на лавку возле печки. Где-то недалеко был город Жлобин. Здесь прошло детство моей бабушки, с которой я прожил много лет. Слово «Жлобин» было по-семейному близким. Хотелось сообщить бабушке, что я нахожусь в ее родных местах. Но как это сделать? Ведь письма проверяет военная цензура. И тут пришла неожиданная идея. Я взял лист бумаги, написал несколько общих фраз о том, что у меня все в порядке, кормят прилично, никакой опасности нет и так далее, и отчетливо расписался: Сергей Жлобин. Бабушка должна была понять.
После развода часовых прошло уже больше часа. Надо было проверить посты. Я взял автомат, вышел из теплой избы и медленно пошел вдоль домов. И снова меня охватила тревога.
За домом с палисадником первое орудие. Из темноты выходит Хомяков. Он давно заметил меня и молча направляется навстречу.
– Все в порядке, – почти шепотом говорит часовой. – Сколько еще стоять?
– А что, замерз?
– Нет. Но тишина. Просто жуть. Да и немцы вроде недалеко.
– Может быть, – уклончиво отвечаю я. – Ну да ладно, пойду дальше. Всех обойду и буду поднимать смену.
И снова тишина. Даже снег под ногами почти не скрипит. Вот и второе орудие. Из-за щита (часового не видно) раздается уставное:
– Стой! Кто идет? – Это Осипов.
Солдат внимателен и пунктуален. Он давно мне нравится. Постояли. Поговорили о разных солдатских делах.
Подхожу к третьему орудию. Никто не встречает. Несколько секунд стою молча. Потом негромко окликаю часового.
– Федоров. – Ответа нет. Еще раз громче: – Федоров!
Но кругом по-прежнему тишина. Часовой исчез.
Меня аж в жар бросило. До леса метров двести. А там, судя по ракетам, и до немцев рукой подать. Пехоты нет, это уж точно. Достаточно взвода противника, чтобы перебить всю батарею.
Сняв с плеча ППШ и поставив затвор на боевой взвод, я тщательно осмотрел место вокруг орудия. При свете очередной ракеты видны следы, ведущие в сторону сарая, на фоне которого угадывался силуэт «Студебекера». Медленно подхожу к машине, прислушиваюсь. Показалось, что в кабине кто-то пошевелился. Рывком открыл дверцу и сразу же отскочил за кузов. Из кабины почти вывалился сонный Федоров.
– Какого черта с поста ушел? Под трибунал захотел? – набросился я на него. Но злость и страх уже прошли. От пережитого стало жарко.
Федоров стоит молча, опустив голову. Ленивый, неаккуратно одетый, всегда заспанный. Мне иногда казалось, что его совершенно не интересует собственная судьба.
Успокоившись, я закурил, угостил Федорова и пошел к четвертому орудию.
Здесь все в порядке. На посту батарейный острослов Зиньковский. Он сразу же рассказал несколько старых анекдотов, спел куплет с матерными словами и первый же рассмеялся. Немного поболтав с ним, иду назад.
У третьего орудия опять никого нет. Но теперь уже мной овладевает не страх, а злость. Подхожу к кабине «Студебекера» и буквально за шиворот вытаскиваю оттуда уже успевшего заснуть Федорова, сильно бью его по лицу и быстро, не оборачиваясь, ухожу. До чего же все противно. Конечно, я никому не расскажу об этом и спасу его, как минимум, от штрафной роты, а может быть, и от расстрела. Но все равно неприятно.
Вскоре по моему предложению Федорова перевели в связисты. Через несколько месяцев мы снова встретились. Я шел с НП на батарею, когда увидел лежащего солдата, уткнувшегося головой в свежую воронку. Услышав мои шаги, он повернул голову и начал подниматься. Это был Федоров.
– Чего валяешься? – с удивлением спросил я.
– Сейчас как бабахнуло, а второй раз в одну воронку не попадет.
– Так ведь воронка от мины мелкая. Все равно не спрячешься.
– Ну, голова – главное.
Потом мне сказали, что его ранило в ягодицу. Может быть, перед этим он так же лежал, спрятав голову и подставив под осколки свой зад. Этого я уже не знаю.
Ну, а что бабушка? Поняла ли она, где в ту ночь находился ее внук?
Бабушка писала письма на каких-то служебных карточках. В тылу почему-то считалось, что открытое письмо доходит быстрее. Ее острый почерк хорошо был знаком дивизионному почтальону, и, передавая мне письмо, он насмешливо заметил:
– Видно, твоя бабка малость спятила.
Я взглянул на письмо и рассмеялся. После номера полевой почты четко было выведено «Жлобину Сергею». Потом пришло еще несколько таких же писем, а в нижнем углу последнего бабушка задала крамольный вопрос: «Почему ты одно время менял фамилию?» Пришлось объяснить, да так, чтобы не вычеркнула цензура.
