Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач - Каланити Пол (книги онлайн полные версии бесплатно txt, fb2) 📗

– Ничего страшного.

Особенность любой серьезной болезни в том, что, пока она прогрессирует, твои жизненные ценности постоянно меняются. Пытаясь выяснить, что для тебя важно, ты вынужден постоянно по-новому расставлять приоритеты. У меня было чувство, что кто-то забрал мою кредитную карту и мне нужно учиться планировать бюджет. Можно решить работать нейрохирургом, но передумать через пару месяцев. Есть вероятность, что еще через два месяца ты захочешь играть на саксофоне или уйти в монастырь. Смерть – событие однократное, а вот жизнь со смертельной болезнью – это целый процесс.

Я понял, что прошел пять стадий умирания (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие смерти), но в обратном порядке. Узнав о своем диагнозе, я был готов к смерти. Я принял ее. Я настроился. Затем я впал в депрессию, поняв, что умру не так скоро. Это, конечно, было хорошо, но сильно сбивало с толку и страшно раздражало. Скорость совершения научных открытий в области онкологии и размытость статистики означали, что у меня впереди могут быть как двенадцать, так и сто двадцать месяцев. Считается, что опасные болезни проясняют жизнь, но в моем случае все было иначе. Я понимал, что умру, но я понимал это и раньше. Мои знания остались прежними, но вот планировать ничего дальше обеда я не мог. Выбор последующего пути мог стать для меня очевидным лишь в том случае, если бы я знал, сколько месяцев или лет мне осталось. Если это три месяца, то я бы провел их с семьей. Если год, то я написал бы книгу. Если десять лет, то я вернулся бы в медицину. Мысль о том, что нужно жить сегодняшним днем, никак не утешала. Сразу же возникал вопрос: как я должен провести этот день?

В какой-то момент я начал торговаться с Богом: «Господь, я читал книгу Иова и не понял ее, и если это позволяет оценить веру, то Ты, наверное, догадался, что моя вера слаба. Но прошу Тебя, сохрани мне жизнь». Затем торг сменялся вспышками гнева: «Я всю жизнь работал, чтобы чего-то добиться, а Ты посылаешь мне рак?!»

И теперь наконец я пришел к отрицанию. Возможно, даже полному отрицанию. Быть может, при отсутствии всякой уверенности мы должны просто поверить, что впереди у нас еще много времени. Только так можно жить дальше.

Я оперировал до поздней ночи или раннего утра, направив все силы на окончание резидентуры. Прошло девять месяцев с того момента, как мне поставили диагноз. Мое тело сопротивлялось. Когда я возвращался домой, у меня не было сил даже поесть. Я постепенно увеличивал дозу тайленола [68], НПВП и противорвотных. Меня мучил непрекращающийся кашель, вызванный, вероятно, рубцами на легких, оставшимися после исчезнувших опухолей. Я убеждал себя в том, что мне нужно протянуть всего пару месяцев в таком режиме, а потом я закончу ординатуру и приступлю к относительно спокойной работе преподавателя.

В феврале я полетел в Висконсин, чтобы пройти собеседование об устройстве на работу. Мне предлагали все, что я хотел: миллионы долларов для начала научной деятельности, гибкий рабочий график, необходимый при моем состоянии, бессрочную должность преподавателя, прекрасную должность для Люси, высокую зарплату, красивый пейзаж, живописный городок и идеального начальника. «Учитывая ваше состояние здоровья, вам, вероятно, нужно часто видеться со своим онкологом, – сказал мне заведующий отделением. – Поэтому, если вы хотите продолжать лечение в вашем городе, мы будем оплачивать вам перелеты в обе стороны. Однако неподалеку есть хорошая онкологическая больница, которая может вас заинтересовать. Могу ли я предложить еще что-нибудь?»

Я думал над тем, что сказала мне Эмма. Сначала я не верил, что смогу быть хирургом, но тем не менее стал им. Этот путь по эмоциональной силе не уступал смене вероисповедания. Эмма всегда помнила об этой составляющей моей личности, даже когда я сам о ней забывал. Она сделала то, к чему я как врач сам стремился ранее: она взяла на себя моральную ответственность за мою душу и вернула меня в ту среду, где я мог снова стать собой. Будучи успешным резидентом-нейрохирургом, я был твердо намерен стать хирургом-ученым. Практически каждый резидент стремится к этой цели, но достигают ее лишь единицы.

Когда этим же вечером заведующий отделением вез меня обратно в отель после ужина в ресторане, он вдруг сказал: «Позвольте мне показать вам кое-что». Мы вышли из машины и увидели прекрасное, покрытое льдом озеро, в котором отражались горящие окна больницы. «Летом вы можете здесь плавать или кататься на лодке, а зимой – на коньках и лыжах», – объяснил он.

Это было похоже на сказку. В тот момент я понял: это и была сказка. Мы никогда не сможем переехать в Висконсин. Вдруг через пару лет мое состояние значительно ухудшится? Люси окажется здесь одна, вдали от семьи и друзей, с умирающим мужем и маленьким ребенком на руках. Я осознал, что, как я ни противостоял этой мысли, рак перевернул мою жизнь. В течение последних нескольких месяцев я всеми силами пытался сделать свою жизнь такой, какой она была до болезни, отрицая любое влияние онкологии на мое существование. Вместо того чтобы радоваться своему успеху, я почувствовал, как нечто с силой тянет меня назад. Болезнь странным образом действовала на меня: приближение смерти не ослепляло меня, но и не заковывало в кандалы. Правда в том, что, даже когда рак стабилен, он все равно отбрасывает на жизнь длинную тень.

Упустив вакансию в Стэнфорде, я успокаивал себя мыслью о том, что вести научную деятельность имеет смысл лишь тогда, когда впереди есть не менее двадцати лет. Сейчас я понимаю, что был прав. Фрейд начал свою карьеру в качестве успешного нейробиолога. Поняв, что ему понадобится не менее века, чтобы прийти к пониманию разума, он отставил микроскоп. Мне кажется, я чувствовал нечто похожее. Чтобы добиться невероятных открытий в нейрохирургии, мне потребовалось бы значительно больше времени, чем оставалось у меня в запасе. Лаборатория явно не была местом, где мне хотелось провести весь остаток жизни.

Я снова и снова слышал голос Эммы: «Вы должны понять, что для вас действительно важно».

Если я больше не планировал добиваться невиданных высот в нейрохирургии и нейробиологии, то чего же я тогда хотел?

Быть отцом?

Нейрохирургом?

Преподавателем?

Я не знал. Но я понял нечто иное, о чем не говорил ни Гиппократ, ни Маймонид, ни Ослер: задача врача заключается не в том, чтобы спасать пациентов от смерти или возвращать их к прежней жизни. Прежде всего врачи должны брать больных и их близких под свое крыло и оставаться рядом с ними до тех пор, пока те не поймут, что на самом деле наполняет их жизнь смыслом.

Я осознал еще кое-что о своей работе хирурга: ответственность за жизни пациентов, которую я брал на себя, была лишь временной.

Как только больного выводят из острого кризиса, он приходит в сознание, его экстубируют [69] и вскоре выписывают. После этого пациент и его семья продолжают жить вне больницы, самостоятельно неся ответственность за свою жизнь. Слова врача могут облегчить разум, так же как скальпель нейрохирурга способен облегчить болезнь мозга. Тем не менее c недугами пациентов, физическими и эмоциональными, все равно нужно бороться.

Эмма не вернула мне мою прежнюю личность, но и не дала создать новую. И я наконец понял, что нужно делать.

Кристально ясным весенним утром, в третье воскресенье Великого поста, мы с Люси и моими родителями, приехавшими из Аризоны на выходные, пошли в церковь. Мы сели на длинную деревянную скамью рядом с еще одной семьей, с которой моя мама завязала разговор. Сначала она сделала комплимент матери ребенка, сказав, что у ее маленькой дочери красивые глаза, а затем беседа перешла на более серьезные темы. Пока пастор читал Писание, я смеялся про себя. В отрывке говорилось об опечаленном Иисусе, чья полная метафор речь была неправильно интерпретирована его последователями.