Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон (бесплатные онлайн книги читаем полные TXT) 📗
— Я все еще могу развернуть оглобли, — напомнил я себе. — Я могу это сделать.
— Что — это? — спросил субъект, сидевший напротив через проход — этакий небритый бурдюк с истинно мужскими ароматами, прежде мною не замеченный. — Вы о чем?
— Ни о чем. Извините. Я просто думал вслух.
— А… А я вот — во сне разговариваю, верите ли? Как есть. Моя старуха от этого сама не своя.
— Что, заснуть не может? — сочувственно уточнил я, чуточку смущенный своею оплошностью.
— Ага. Но не потому, что я мешаю. Она не спит, глаз не смыкает, потому как ждет, когда я бредить во сне начну. Боится, что пропустит чего-нибудь… В смысле, не то, чтоб меня на чем-то таком подловить — она смекает, что я уж давно не ходок, или хоть должна уже смекнуть, — но просто, как она сама говорит, для нее мой бред — вроде как предсказание, пророчество. Я ж во сне — полный Нострадамус!
И, поспешив доказать свое заявление, он уронил затылок на подголовник и закрыл глаза. Широко ухмыльнулся — «Сам увидишь!» — его губы разомкнулись, размякли, и через минуту-другую он уже храпел и бормотал: «Не надо покупать участок у Элкинза. Заруби на носу…» Боже великий, думал я, глядя на желтые зубы этого очередного дракона, что скалились, как радиаторная решетка, и к чему же ты возвращаешься?
Я отвернулся от этого дрябло-щетинистого авгура и уставился в окно, изучая все более мельчавшую геометрию сельхозугодий долины Уилламетт — прямоугольники ореховых рощ, параллелограммы бобовых полей, зеленые трапеции пастбищ, испещренные рыжими крапинками-скотинками; картина осени — мазками абстракциониста, — и пытался уверить себя: ты просто вернулся в старый милый Орегон — и все тут. Старый, милый, цветущий Орегон…
Тут «сновидец» икнул и конкретизировал: «… участок сплошь порос бурьяном и чертополохом». И мои утешительные картины развеялись, как утренний туман.
(…всего в нескольких милях перед автобусом Ли, на той же дороге, Ивенрайт решает наведаться в дом Стэмперов перед поездкой в Ваконду. Он желает припереть Хэнка к стенке неоспоримым свидетельством, посмотреть в лицо ублюдку, когда тот убедится, что и на него нашлась управа!)
Мы перевалили через гребень и покатили вниз. В глаза мне бросился знак на узком белом мосту, стоявший там, будто часовой моей памяти. «Ручей Дикаря» — уведомлял знак, имея в виду ту речушку, что мы как раз пересекли. Занятно: старина Ручей Дикаря; сколько выжимало мое детское воображение из этого имени, когда мы с матушкой ездили в Юджин. Я прильнул вплотную к окну, пытаясь разглядеть, живы ли поныне те существа, которыми моя фантазия населяла эти первобытные берега. Ручей Дикаря — точно жив, бежит прямо под шоссейкой, такой привычной, ворча и фыркая, с пеной, клокочущей во мшистых скалах-клыках, с зеленой косматой гривой из сосновых и еловых лап, с бородой, сплетенной из вьюнов и папоротников… Сквозь запотевшее стекло я видел, как он с воинственным рыком соскакивал в глубокую голубую заводь, таился там, переводя дух, а потом бросался дальше, на перекаты, терзая берега и дно в сердитом нетерпении. И я припомнил, что это первый из притоков, спадающих с этих склонов в великую Ваконду Аугу — самую короткую из великих рек (или самую великую из коротких — как вам больше нравится) в мире.
(Джо Бен, вняв клаксону Ивенрайта, отвязал лодку, подобрал и переправил гостя. В доме они застали Хэнка за чтением воскресного выпуска анекдотов. Ивенрайт сунул ему под нос отчет и вопросил: «Чуешь, чем пахнет, Стэмпер?» Хэнк нарочито пошмыгал носом, огляделся. «Пахнет так, будто кто-то тут крепко обделался, Флойд…»)
И, созерцая эти полумифические домики и межевые знаки, проплывающие мимо, я не мог отделаться от ощущения, что дорога, по которой я еду, пролегает не через горы, но через годы, ведет в прошлое, откуда, собственно, и выплыла та открытка. Это навязчивое чувство заставило меня глянуть на запястье — так я обнаружил, что в последние дни, с попустительства моей бездеятельности, даже самозаводящиеся часы умудрились облениться.
— Э, простите! — Я снова поворотился к этому мешку с запахами и снами. — Вы время не подскажете?
— Время? — Его щетина прорезалась улыбкой. — У нас тут, парень, часов не наблюдают. Ты из другого штата, что ли?
Я сознался, а он, сунув руки в карманы, захихикал, будто от щекотки, производимой его собственными пальцами.
— Время? Ага, время? Тут со временем такая неразбериха, что уж никто его не разумеет наверняка. Вот возьми меня, — и он подался вперед, будто предлагая мне этот сомнительный приз оптом. — Возьми меня. Я вкалываю на лесоповале. Вкалываю то сверхурочно, то с выходными не по графику. То скользящий, то вахтовый. День здесь, ночь там. Так ты думаешь, на этом путаница и кончается? Да нет, они ж ведь разные времена ввели — и теперь я день нормально работаю, а день — по летнему. А порой и так бывает: прихожу, значит, чтоб досветла оттрубить — а выгоняют по нормативу. А ты говоришь: «время». Но это — ты говоришь! У нас тут есть быстрое время, медленное время, дневное время, ночное время, местное время, хорошие времена, плохие времена… Да уж, если б мы, орегонцы, торговали временем — ассортимент был бы, что в твоем супермаркете! Такая мешанина, прости господи!
Он засмеялся и затряс головой, будто ничто его так не забавляло, как эта путаница. Проблемы начались, объяснял он, когда в округе Портленд ввели летнее и зимнее время, а в остальном штате режим остался прежним. «Это все из-за этих навозных фермеров в остатнем штате новое время не прижилось. Вот какого хрена коровы под указы о времени не прогибаются, как человек, а? Кем они себя возомнили, скоты?» За время пути я узнал, что советники торговых палат в других крупных городах — Салем, Юджин — решили последовать примеру Портленда, так как это было на руку их бизнесу, но чертовы навозники-аграрии не прониклись такой мудрой заботой о своем труде и работают по старинке. Поэтому некоторые города не утвердили новое время официально, но приняли так называемое «быстрое время», и только в рабочие дни. А другие — применяют летнее время только для торговых заведений. «Так или иначе, вот оно и вышло, что во всем долбаном штате толком никто не знает, который час. Вот веселуха-то, правда?» Я засмеялся вместе с ним, а потом снова прильнул к окну, радуясь, что весь этот долбаный штат не компетентнее меня в вопросах времени; здорово, как и мой братец Хэнк, выводящий свое имя заглавными.
(А в доме Хэнк, ознакомившись с докладом, интересуется у Ивенрайта: «Ну и нахрен затевать такую большую стачку ради такой грошовой выгоды во времени? И что вы, ребята, будете делать с этой парой лишних часиков отдыха, если их получите?» — «А уж это не твоя забота. В наши дни и в нашу эпоху человеку нужно больше досуга». — «Может и так, но провалиться мне, если я хоть цент подкину этому человеку за его досуг!»)
Внизу, в друидских лесных дебрях, я вижу, как Ручей Дикаря сливается с Топорным, набирает вес, меняя свой поджарый и голодный облик на внешность более упитанного и респектабельного фанатизма. А дальше будет Чичамунга, индейская кровь, чья тропа войны пролегает меж суровых берегов в боевой раскраске ежевики и татарника. Дальше — Собачий Ручей, Ручей Олсона, Травяной. За ледниковым ущельем виден Рысий Порог — с хищным шипеньем он выскакивает из своего логова под огненно-красными кленами, полосует воздух серебряными когтями, и с воем обрушивается на схватку вод внизу. А милая речушка Ида застенчиво журчит под крытым мостом; когда же решается обнаружить свое невинное присутствие — тотчас становится жертвой семейного насилия со стороны своей вульгарной и разбитной сестрицы, Попрыгуньи Нелли. И набрасываются, наваливаются, наливаются толпы родственничков всех национальностей: Ручей Белого Человека, Голландский Ручей, Китайский Ручей, Мертвецкий Ручей и даже Забытый Ручей, своим страстным ревом заявляющий, что из сотен орегонских ручьев, носящих то же имя, лишь он один — истинно забытый и в своем праве… Далее — Плясун… Тайный Ручей… Вожак… Я наблюдал, как они один за другим выныривали из-под мостов, по которым мы проезжали, и вливались в каньон вдоль дороги, будто члены одного великого клана, что двинули походом на врага, обрастают пополнением и обозом, преисполняются ратным духом, — и боевой марш звучит все громче и сочней.
