Гипсовый трубач: дубль два - Поляков Юрий Михайлович (бесплатные версии книг TXT) 📗
Кстати, и теперь, по прошествии стольких лет Кокотов не мог забыть то ошеломляющее впечатление, какое произвели на него голые журнальные дивы. Это были какие-то сверхтела, эйдосы женской наготы, никогда потом не встречавшиеся ему во взрослой постельной жизни. Даже юное тело Елены, сверхъягодицы Лорины, точеная фигурка Вероники, чем-то похожей на одну из плейбоечек, сидевшую голышом на «харлее», потом, при усталом знакомстве огорчали множеством недостатков, милых, волнующих, но невозможных, недопустимых в идеальном мире отретушированных сильфид…
С Оклякшиным в последний раз Кокотов общался на выпускном. На Павлике был серый переливающийся костюм (почти такой же, как на Андрее Миронове в «Бриллиантовой руке»), явно привезенный отцом, минздравовским чиновником, из-за границы. Между танцами пошли перекурить, говорили о том, кто куда собирается поступать и сколько у кого было женщин. Оклякшин сообщил, что подает в медицинский, и наврал, что переспал уже с восемью, причем две из них оказались девушками…
– Остальные – бабушками… – поддел будущий писатель.
Пашка, смеясь, больно ткнул его пальцами в живот, и с тех пор они не виделись, – класс оказался какой-то недружный, и вечеров встреч никто не организовывал. Но весной вдруг позвонила Валюшкина, «однопартница» Кокотова.
– Узнал? – спросила она голосом, совершенно не изменившимся за прошедшие годы.
И говорила одноклассница теми же короткими, отрывистыми фразами, словно в ее внутренней пунктуации вообще не было запятых, а только точки.
– Нинка? – изумился Андрей Львович.
– Узнал. Еле нашла. Через Союз. Писателей.
– А что случилось?
– Случилось. В прошлом году. Ада Марковна. Умерла.
– Отчего?
– Онкология. Неоперабельная.
– А-а-а, – протянул писатель, для которого это слово еще неделю назад не значило ничего: онкология, экология, уфология… – Сколько ей было?
– Шестьдесят. Исполнилось.
– Совсем еще молодая женщина! Наши-то на похоронах были?
– Были. Я и Оклякшин. Она у него. Наблюдалась. В клинике.
– Хорошо, что ты позвонила. Надо бы встретиться…
– Необходимо.
– Почему – необходимо?
– Тридцать. Лет. Окончания. Школы.
– Тридцать?! – оторопел Кокотов. – Да, действительно – тридцать…
– Собираемся 20-го. Июня.
– А почему 20-го?
– Выпускной. У нас. Когда. Был?
– Не помню…
– Ничего-то вы, гады, не помните! А ты тогда вообще с мальчишками напился и ко мне приставал… – мужская забывчивость и давнее кокотовское кобелианство, видимо, так ее задевали, что она вдруг заговорила нормальным языком. – До сих пор не пойму! Нравилась тебе Истобникова, а целоваться ко мне полез!
– Я?
– Ты. Почему?
– А где мы встречаемся? – смущенно спросил Андрей Львович, уходя от ответа.
– В пельменной. В подвале. Помнишь? Как от метро. Идти. К школе… – снова зателеграфировала Валюшкина.
– Помню, конечно. А почему в пельменной?
– Там. Теперь. Ресторан. «На дне». Кто хозяин. Знаешь?
– Кто?
– Лешка. Понявин.
– Кто-о-о?
Лешка был самым низкорослым в классе, и когда в начале урока физкультуры все строились по росту, оказывался последним, даже стоявший перед ним Витька Быковский был на голову выше Понявина. У доски Понявин всегда молчал – мучительно и непоколебимо, по меткому замечанию математика Анания Моисеевича, как подпольщик на допросе в гестапо. А если и открывал рот, то для того, чтобы назвать, например, Репетилова «Рептиловым», нигилиста Базарова – «наглистым Бузаровым», а деда Щукаря – «дедом Штукарем». Но учителя вместо «двоек» ставили ему «тройки», наверное потому, что маленьких обижать у нас не принято. Лишь с годами Кокотов понял, что во всех этих дурацких оговорках Понявина была какая-то своя и не такая уж глупая, даже лукавая логика. А еще Лешка обладал особенным даром выгодно меняться. «Бум меняться? – Бум, бум, бум!» Магнетическим даром!
В школе, кстати, все менялись, как ненормальные. Называлось это – «махнуться». Возможно, так вырывалась наружу забитая и загнанная социализмом вовнутрь рыночная природа человека. Ведь не случайно, как только забрезжил капитализм, меняться бросились миллионы взрослых, серьезных людей. Вагон газетной бумаги меняли на партию холодильников, а контейнер колготок на алюминиевые оковалки. Называлось это бартером. Стоило принести в школу из дому оловянных солдатиков, подаренных ко дню рождения, как тут же тебе начинали за них предлагать самые удивительные вещи: например, набор фантиков от редкостных конфет из новогоднего кремлевского подарка или подлинный винтовочный патрон. Его нужно было бросить в костер и тут же лечь на землю, так как одного замешкавшегося мальчика из соседней школы шальная пуля убила насмерть. Менялись все – иногда выгодно, иногда нет. При этом существовало негласное правило: если кто-то из «махнувшихся» наутро раскаивался в содеянном, сразу производился «обратный обмен». Понявин же никогда не возвращал полученного, отвечая: «Рыбка плывет – назад не отдает!»
Однажды будущий писатель, баловавшийся в детстве филателией, попав под магнетическое обаяние Лешки, сдуру отдал ему за серию «треуголок» «Фауна Бурунди» свою самую ценную марку – с профилем Муссолини. Поначалу он даже не помышлял об обмене, но Понявин пел, что Бурунди – далекая страна, куда белых людей вообще не пускают, – и эта треугольная серия попала в СССР таинственным путем, через третьи страны. На «третьих странах» Андрей сломался. Через неделю он забрел в филателистический отдел магазина «Книжный мир» на улице Кирова и с изумлением обнаружил, что «Фауну Бурунди» можно спокойно, минуя третьи страны, купить за 2 рубля 54 копейки.
Обман был настолько чудовищный, что Кокотов даже не решился потребовать «обратного обмена», а только плакал. Светлана Егоровна с большим трудом выведала у рыдающего Андрюши, в чем дело, узнала телефон Понявиных, позвонила и потребовала к трубке отца, служившего, кажется, кладовщиком на хладокомбинате. Слушая, как мать строгим голосом объясняет родителю суть жульнической махинации, учиненной его сыном, незадачливый меняльщик затеплился надеждой на возвращение Муссолини. Но вдруг, в самом расцвете обличительного монолога, мать запнулась, на лице ее возникло выражение обидчивого недоумения, и она повесила трубку.
– Что он сказал? – спросил Кокотов, холодея.
– «Рыбка плывет – назад не отдает!» – ответила мать с тихим ужасом. – Преступная семья!
И еще у Лешки была странная манера ходить: он двигался так, словно имел могучее, рослое, крупногабаритное тело, едва вмещающееся в предлагаемое жизненное пространство. Вкупе с его щуплой низкорослостью выглядело это уморительно. Остроумный Ананий Моисеевич, проверяя по журналу присутствующих, иной раз вопрошал: «Ну, и где же Понявин, богатырь наш святорусский?»
– Чего затих? – поинтересовалась Валюшкина.
– Перевариваю информацию.
– Переварил?
– Переварил.
– Тогда вот. Тебе. Еще. У него сеть. Ресторанов. «Евгений Онегин». «Тамань». «Кому на Руси жить хорошо?», «Прекрасная дама»… Есть еще. Забыла… – сообщила Нинка с интонацией робота из приснопамятной радиопередачи «Пионерская зорька», невозмутимо докладывавшего юным радиослушателям, где и сколько металлолома собрали школьники страны Советов.
– Смотри-ка… – изумился писатель тому, что названия всех ресторанов взяты из школьной программы по литературе. – А дорого у него?
– Цены. Средние. Сбрасываемся. По сто. Долларов. Остальное – он. Потянешь?
– Потяну, – сказал автор дилогии «Отдаться и умереть», вспомнив почему-то треугольную серию «Фауна Бурунди». – А сколько народу будет?
– Пока. Нашла одиннадцать. Человек.
– Ты через «Одноклассники. ru» попробуй!
– Попробовала. Слушай, а почему ты все-таки ко мне тогда пристал? Тебе же нравилась Истобникова? – снова перейдя на нормальный язык, спросила Валюшкина.
– Я тебе при встрече объясню.
– Ну, попробуй… Не опаздывай! – устало отозвалась она и повесила трубку.
