Отчаяние - Набоков Владимир Владимирович (книги онлайн без регистрации полностью .txt) 📗
Он пошел мнe навстрeчу, то суя руки в карманы, то вынимая их опять.
Близко подойдя ко мнe, расправил плечи, ломаясь, прикидываясь фатом.
«Все ли, все ли? — говорил я вслух. — Погоди, дай мнe хорошенько… Да, как будто все… Теперь повернись. Я хочу видeть, как сзади…»
Он повернулся, и я выстрeлил ему в спину.
Я помню разные вещи: я помню, как в воздухe повис дымок, дал прозрачную складку и рассeялся; помню как Феликс упал, — он упал не сразу, сперва докончил движение, еще относившееся к жизни, — а именно почти полный поворот, — хотeл вeроятно в шутку повертeться передо мной, как перед зеркалом, — и вот, по инерции доканчивая эту жалкую шутку, он, уже насквозь пробитый, ко мнe обратился лицом, медленно растопырил руку, будто спрашивая: что это? — и не получив отвeта, медленно повалился навзничь. Да, все это я помню, — помню: — шурша на снeгу, он начал кобениться, как если б ему было тeсно в новых одеждах; вскорe он замер, и тогда стало чувствительно вращение земли, и только шляпа тихо отдeлилась от его темени и упала назад, разинувшись, словно за него прощаясь, — или вродe того, как пишут: присутствовавшие обнажили головы. Да, все это я помню, но только не помню одного: звука выстрeла. Зато остался у меня в ушах неотвязный звон. Он обволакивал меня, он дрожал на губах. Сквозь этот звон я подошел к трупу и жадно взглянул.
Таинственное мгновение. Как писатель, тысячу раз перечитывающий свой труд, провeряющий, испытывающий каждое слово, уже не знает, хорошо ли, ибо слишком все примелькалось, так и я, так и я. Но есть тайная увeренность творца, она непогрeшима. Теперь, когда в полной неподвижности застыли черты, сходство было такое, что право я не знал, кто убит — я или он. И пока я смотрeл, в ровно звенeвшем лeсу потемнeло, — и, глядя на расплывшееся, все тише звенeвшее лицо передо мной, мнe казалось, что я гляжусь в недвижную воду.
Боясь испачкаться, я не прикоснулся к тeлу; не провeрил, дeйствительно ли оно совсeм, совсeм мертвое; я чутьем знал, что это так, что пуля моя скользнула как раз по короткой воздушной колеe, проложенной волей и взглядом. Торопиться, торопиться, — кричал Иван Иванович, надeвая штаны в рукава. Не будем ему подражать. Я быстро, но зорко осмотрeлся, Феликс все, кромe пистолета, убрал в мeшок сам, но у меня хватило самообладания посмотрeть, не выронил ли он чего-нибудь, — и даже обмахнуть подножку, гдe стриг ему ногти. Затeм я выполнил кое-что давно замышленное: а именно: выкатил автомобиль к самой опушкe, с расчетом, что его утром увидят с дороги и по нему найдут мое тeло.
Стремительно надвигалась ночь. Звон в ушах почти смолк. Я углубился в лeс, прошел опять недалеко от трупа, но уже не остановился, только подхватил рюкзак, и шагая скоро, увeренно, не чувствуя пудовых башмаков на ногах, обогнул озеро и все лeсом, лeсом, в призрачном сумракe, в призрачных снeгах… но как хорошо я знал направление, как правильно, как живо я представлял себe все это еще тогда, лeтом, когда изучал тропы, ведущие в Айхенберг!
Я пришел на станцию вовремя. Через десять минут услужливым привидeнием явился нужный мнe поeзд. Половину ночи я eхал в громыхающем, валком вагонe на твердой скамейкe, и рядом со мной двое пожилых мужчин играли в карты, — и карты были необыкновенные, — большие, красно-зеленые, с желудями. За полночь была пересадка; еще два часа eзды — уже на запад, — а утром я пересeл в скорый. Только тогда, в уборной, я осмотрeл содержимое мeшка. В нем, кромe сунутого давеча, было немного бeлья, кусок колбасы, три больших изумрудных яблока, подошва, пять марок в дамском кошелькe, паспорт и мои к Феликсу письма. Яблоки и колбасу я тут же в уборной съeл, письма положил в карман, паспорт осмотрeл с живeйшим интересом. Странное дeло, — Феликс на снимкe был не так уж похож на меня, — конечно, это без труда могло сойти за мою фотографию, — но все-таки мнe было странно, — и тут я подумал: вот настоящая причина тому, что он мало чувствовал наше сходство; он видeл себя таким, каким был на снимкe или в зеркалe, то есть как бы справа налeво, не так, как в дeйствительности. Людская глупость, ненаблюдательность, небрежность — все это выражалось в том, между прочим, что даже опредeления в кратком перечнe его черт несовсeм соотвeтствовали эпитетам в собственном моем паспортe, оставленном дома. Это пустяк, но пустяк характерный. А в рубрикe профессии он, этот олух, игравший на скрипкe вeроятно так, как в России играли на гитарах лeтним вечером лакеи, был назван «музыкантом», — что сразу превращало в музыканта и меня. Вечером, в пограничном городкe, я купил себe чемодан, пальто и так далeе, а мeшок с его вещами и моим браунингом, — нeт, не скажу, что я с ними сдeлал, как спрятал: молчите, рейнские воды. И уже одиннадцатого марта очень небритый господин в черном пальтишкe был заграницей.
ГЛАВА X
Я с дeтства люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был сапожник, мать — прачка. Когда сердилась, то шипeла на меня по-чешски. У меня было смутное и невеселое дeтство. Едва возмужав, я забродяжничал. Играл на скрипкe. Я лeвша. Лицо овальное. Женщин я всегда чуждался: нeт такой, которая бы не измeнила. На войнe было довольно погано, но война прошла, как все проходит. У всякой мыши есть свой дом… Я люблю бeлок и воробьев. Пиво в Чехии дешевле. О, если б можно было подковать себe ноги в кузницe, — какая экономия! Министры всe подкуплены, а поэзия — это ерунда. Однажды на ярмаркe я видeл двух близнецов, — предлагали приз тому, кто их различит, рыжий Фриц дал одному в ухо, оно покраснeло, — вот примeта! Как мы смeялись… Побои, воровство, убийство, — все это дурно или хорошо, смотря по обстоятельствам. Я присваивал деньги, если они попадались под руку: что взял — твое, ни своих, ни чужих денег не бывает, на грошe не написано: принадлежит Мюллеру. Я люблю деньги. Я всегда хотeл найти вeрного друга, мы бы с ним музицировали, он бы в наслeдство мнe оставил дом и цвeтник. Деньги, милые деньги. Милые маленькие деньги. Милые большие деньги. Я ходил по дорогам, там и сям работал. Однажды мнe попался франт, утверждавший, что похож на меня. Глупости, он не был похож. Но я с ним не спорил, ибо он был богат, и всякий, кто с богачем знается, может и сам разбогатeть. Он хотeл, чтобы я вмeсто него прокатился, а тeм временем он бы обдeлал свои шахермахерские дeла. Этого шутника я убил и ограбил. Он лежит в лeсу. Лежит в лeсу, кругом снeг, каркают вороны, прыгают бeлки. Я люблю бeлок. Бeдный господин в хорошем пальто лежит мертвый, недалеко от своего автомобиля. Я умeю править автомобилем. Я люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был лысый сапожник в очках, мать — краснорукая прачка. Когда она сердилась…
И опять все сначала, с новыми нелeпыми подробностями. Так укрeпившееся отражение предъявляло свои права. Не я искал убeжища в чужой странe, не я обрастал бородой, а Феликс, убивший меня. О, если б я хорошо его знал, знал близко и давно, мнe было бы даже забавно новоселье в душe, унаслeдованной мною. Я знал бы всe ее углы, всe коридоры ее прошлого, пользовался бы всeми ее удобствами. Но душу Феликса я изучил весьма поверхностно, — знал только схему его личности, двe-три случайных черты.
С этими неприятными ощущениями я кое-как справился. Трудновато было забыть, напримeр, податливость этого большого мягкого истукана, когда я готовил его для казни. Эти холодные послушные лапы. Дико вспомнить, как он слушался меня! Ноготь на большом пальцe ноги был так крeпок, что ножницы не сразу могли его взять, он завернулся на лезвие, как жесть консервной банки на ключ. Неужто воля человeка так могуча, что может обратить другого в куклу? Неужто я дeйствительно брил его? Удивительно! Главное, что мучило меня в этом воспоминании, была покорность Феликса, нелeпый, безмозглый автоматизм его покорности. Но повторяю, я с этим справился. Хуже было то, что я никак не мог привыкнуть к зеркалам. И бороду я стал отращивать не столько, чтобы скрыться от других, сколько — от себя. Ужасная вещь — повышенное воображение. Вполнe понятно, что человeк, как я надeленный такой обостренной чувствительностью, мучим пустяками, — отражением в темном стеклe, собственной тeнью, павшей убитой к его ногам, унд зо вайтер. Стоп, господа, — поднимаю огромную бeлую ладонь, как полицейский, стоп! Никаких, господа, сочувственных вздохов. Стоп, жалость. Я не принимаю вашего соболeзнования, — а среди вас навeрное найдутся такие, что пожалeют меня, — непонятого поэта. «Дым, туман, струна дрожит в туманe». Это не стишок, это из романа Достоевского «Кровь и Слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне». О каком-либо раскаянии не может быть никакой рeчи, — художник не чувствует раскаяния, даже если его произведения не понимают. Что же касается страховых тысяч…
