Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан (читать полностью книгу без регистрации .TXT) 📗
Он пошел к Егорову, в баню с готическими краснокоричневыми стенами и грязными стеклами; слуга в белой рубахе и черных бриджах провел его в отдельную кабинку. Раздевшись, он вошел в ледяную ванную под сводчатой аркой по железному мостику, увитому буйной растительностью. Потом он какое-то время отдыхал, лежа на гранитном помосте.
Друзья приветствовали Цейтлина, пока несколько лысых голых мужчин, невероятно похожих в своей наготе, охаживали друг друга березовыми вениками. Цейтлин лежал безучастный ко всему и думал.
«Я бы помолился, если бы верил в Бога, — говорил он себе. — Но если Бог существует, мы для него всего лишь земляные черви. Моя религия — успех. Я сам кузнец своей судьбы». Однако в глубине души Цейтлин верил, что существует нечто большее, чем человечество. За клубами сигарного дыма, изысканными усиками, рубашкой с запонками, сюртуком, английскими брюками со стрелками и короткими гетрами он оставался евреем, верующим в Бога вопреки самому себе. Он учился в хедере, учил Шулхан-Арук — жизненные правила, Пятикнижие, комментарии, Талмуд, Мишнах.
Где-то спустя час он оделся, сбрызнулся одеколоном и пошел назад по Невскому. В темноте сияли огромные витрины магазина Фаберже.
— С Масленицей, барин! Садись, подвезу! — крикнул извозчик-финн, взмахнул кнутом, осаживая приземистых лошадей; колокольчики весело позвякивали под дугой. Цейтлин отмахнулся от извозчика и скачущей походкой пошел дальше.
— Десятилетиями я был в безопасности, но в плену. Я возвращаюсь к жизни после долгой спячки. Я перевоспитаю дочь, покажу, как сильно я ее люблю, стану учить ее. Никогда не поздно начать все сначала, никогда не поздно, верно?
В ресторане его приветствовал Жан-Антуан. Цейтлин сбросил пальто и шляпу, снял галоши. Он с нетерпением ждал встречи с гостьей.
В алых недрах кабинета барона ждала Лала. По такому случаю гувернантка надела простое чесучовое платье, украшенное розовато-лиловыми цветами.
Когда Цейтлин вошел, она встала; на ее добром овальном лице читалось недоумение.
— Барон! К чему такая спешка?
— Молчи, — прервал он ее, беря за руки. — Давай присядем.
— Почему здесь?
— Сейчас объясню.
Раздался стук в дверь: официант принес чай с фруктовым пирогом, кексы с клубничным джемом, сливки и две крошечные стопки из янтаря. Лала подскочила, чтобы поухаживать за ним, но барон остановил ее, подождал, пока официант разольет чай и закроет за собой дверь.
— По коньячку? — предложил Цейтлин. — Выпьем.
— Что случилось? — спросила Лала. — Вы меня пугаете. Вы на себя не похожи. И к чему коньяк?
— Это лучшее, что только может быть. «Курвуазье».
Попробуй. Они с любопытством наблюдали друг за другом. Цейтлин понимал, что выглядит постаревшим, что на его лице — морщины, а на висках засеребрилась седина. Он устал от беспрестанных встреч, от собственного добродушия, а столбцы цифр его добивали. Все постоянно чего-то от него ждали — казалось, он должен всем и каждому. Даже доходы от собственных компаний не радовали его.
Лала тоже выглядела постаревшей, внезапно заметил барон. Щеки запали, на них появились красные прожилки, кожа загрубела от мороза, вокруг глаз — морщины.
Страх перед будущим, одиночество, неоправдавшиеся ожидания состарили ее.
Устыдившись собственных мыслей, Цейтлин замялся.
В камине разгорался огонь, окрашивая их лица желтоватым светом. Лала пригубила коньяк.
Медленно, но верно огонь согрел их.
Она встала.
— Я не люблю коньяк. Он обжигает горло. Думаю, мне следует уйти. Мне не нравится это заведение. Оно не для порядочных женщин…
— Это же «Донон»!
— Вот именно, — ответила она. — Я читала о нем в газетах… Это совсем никуда не годилось, он больше не мог сдерживаться: бросился на колени к ее ногам и зарылся лицом в ее юбки; от его слез ее платье стало мокрым.
— Да что такое? Ради бога, что происходит?
Он взял ее за руки. Она попыталась оттолкнуть его, но ее врожденная доброта пересилила рассудительность. Она нежно погладила его по голове, барон почувствовал, какие мягкие и теплые у нее руки — как у юной девушки.
Он поднялся с колен и заключил ее в объятья.
«Что я делаю? — лихорадочно спрашивал он себя. — Я сошел с ума? Господи, у наших губ свои законы. Совсем как магний воспламеняется при контакте с кислородом, так и прикосновение влюбленных друг к другу приводит к некой химической реакции». Цейтлин поцеловал Лалу.
Она тихонько вздохнула. Он знал, что она отдает себя всю без остатка Сашеньке, — но неужели она сама не жаждет любви?
Потом произошло что-то невероятное. Он целовал ее снова и снова, и внезапно она, закрыв глаза, поцеловала его в ответ. Он провел руками по ее телу.
Ее такое простое платье, дешевые чулки, запах обычной розовой воды привели его в восторг.
Коснувшись ее бедер, он ощутил шелковую кожу.
Аромат мыла, запах горящих в камине дров, такой земной аромат индийского чая околдовал обоих.
«Я совсем потерял голову и делаю что-то такое, что мне совсем не свойственно, даже глупо. — Цейтлин заставил себя мыслить рационально. — Надо взять себя в руки. Перестань сейчас же, олух! Не веди себя как твой бестолковый братец! Тебя на смех поднимут! Ты разрушишь свой идеальный мирок». Но его мир и без того перевернулся с ног на голову, и Цейтлин почувствовал, что его это уже не волнует.
24
В четырнадцать лет Одри Льюис уехала из сельской школы в Пегсдоне, Хартфордшир, чтобы стать гувернанткой в семье лорда Стистеда на Итон-сквер в Лондоне.
Ее истории, как позже уверяла она себя, изначально суждено было иметь печальный конец, словно в дешевых романах, которые она так любила читать. Ее соблазнил хозяйский сын-трутень, любитель служанок, она забеременела, потом последовал брак с мистером Льюисом, пятидесятилетним шофером, чтобы «не пугать лошадей». Аборт оказался унизительным, болезненным, она чуть не умерла от потери крови; брак не заладился, она оставила свое место, заплатив за хорошие рекомендации. Ее любящие родители предлагали ей вернуться домой в их ресторанчик «Живи и дай жить другим» в Пегсдоне. Они дали своему заведению название, отражающее их жизненную философию. Но потом она прочла объявление в женском журнале. Для нее было достаточно одного слова: Россия!
В Санкт-Петербурге стоял разгар лета, когда авто Цейтлиных встречало сошедшую с борта немецкого парохода семнадцатилетнюю англичанку. На Самуиле были белый костюм, шляпа канотье, перстень с опалом, серебряная булавка для галстука в виде змеи, а сам он излучал такой оптимизм, что тут же принял Одри как родную. Он был подтянут и молод, шатен со щегольскими усиками. Тогда еще Цейтлины жили не в особняке на Большой Морской, а занимали просторную квартиру на Гороховой. Они были богатыми, но все еще провинциалами. Ариадна с ее удивительными светло-зелеными глазами, иссинячерными волосами и роскошной грудью оставалась пока молодой женщиной, поражавшей своим великолепием частные ложи в театрах южных городов, пока ее супруг занимался делами и им приходилось мотаться из Одессы в Тифлис и Баку.
Ариадна старалась не отставать от жен наместников и губернаторов, от супруг армянских и азербайджанских нефтяных магнатов.
Лала узнала, что Цейтлины евреи. Раньше она никогда с евреями не встречалась: ее лондонские хозяева с евреями не знались, хотя леди Стистед пренебрежительно отзывалась о бриллиантовых миллионерах, евреях из Южной Африки, воплощением которых были такие беспринципные барыги, как господин Барнато, и тысячах грязных еврейских головорезов из России, превративших Ист-Энд в «рассадник преступлений». В Англии ее предупреждали, что иметь дело с евреями не мед, но девушка понимала, что выбирать ей не приходится. Цейтлины же со своей стороны были рады найти девушку, которая служила в знатной лондонской семье. Они прекрасно подошли друг другу — особенно потому, что Цейтлины оказались очень цивилизованными евреями. Но когда миссис Льюис познакомилась с родителями Ариадны и увидела хасидов из прихода туробинского раввина и самого Люблина, она была потрясена: никогда бы не подумала, что Ариадна с ее вздернутым маленьким носиком была их дочерью.
