Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая - Горький Максим (электронную книгу бесплатно без регистрации txt) 📗
– Вот он! – вскричала она, взмахнув коротенькими руками, подбежала, подпрыгнув, обняла Клима за шею, поцеловала, завертела, выкрикивая радостно глупенькие слова. Искренность ее шумной радости очень смутила Самгина, он не мог ответить на нее ничем, кроме удивления, и пробормотал:
– Постой! Откуда? Почему ты здесь? С незнакомой бойкостью Сомова отвечала, усаживая его к столу, как хозяйка:
– Из Парижа. Это Лида направила меня сюда. Я тут буду жить, уже договорилась с хозяйкой. Она – что такое? Лидия очень расхваливала ее.
Закрыв глаза, вскинув голову, она пропела:
– Ох, Клим, голубчик, как это удивительно – Париж! И похлопала рукою по его колену.
– Ей-богу, – жизнь начинаешь понимать, только увидав Париж. – Но, тотчас же прикусив губу, вопросительно взглянула в очки Самгина:
– Марксист?
– Да.
– Фу! Это – эпидемия какая-то! А знаешь, Лидия увлекается философией, религией и вообще... Где Иноков? – спросила она, но тотчас же, не ожидая ответа, затараторила: – Почему не пьешь чай? Я страшно обрадовалась самовару. Впрочем, у одного эмигранта в Швейцарии есть самовар...
Самгин все-таки прервал ее рассыпчатую речь и сказал, что Иноков влюблен в женщину, старше его лет на десять, влюблен безнадежно и пишет плохие стихи.
– Плохие? – недоверчиво спросила она и, опустив глаза, играя косою, задумалась.
– Что? «Старая любовь не ржавеет»?
Грея руки о стакан чая, она сказала, вздохнув:
– Ему надо бы хорошо писать, он – может. Сомова уселась на стуле покрепче и снова начала беспорядочно спрашивать, рассказывать. В первые минуты Самгину показалось, что она стала милее и что поездка за Гранину сделала ее еще более русской; ее светлые голубые глаза, румяные щеки, толстая коса льняного цвета и гладко причесанная голова напоминали ему крестьянских девушек. Но скоро Самгин отметил, что она приобрела неприятную бойкость, жесты ее коротеньких рук смешны и одета она смешно в какую-то уродливо пышную кофточку, кофточка придавала ей, коротенькой и круглой, сходство с курицей. Да и говорила она комически кудахтающим голосом.
– Да, голубчик, я влюбчива, берегись, – сказала она, подвинувшись к нему вместе со стулом, и торопливо, порывисто, как раздевается очень уставший человек, начала рассказывать: – У меня уже был несчастный роман, – усмехнулась она, мигая, глаза ее как будто потемнели. – Была я в Крыму чтицей у одной дамы, ох, как это тяжело! Она – больная, несчастная... конечно, это ее оправдывает. И вот приезжает к ней сын, некрасивый такой, худущий, с остреньким носиком, но – удивительный! Замечательные глаза, и совершенно ничего не понимает.
Погрозив Климу пальцем, она вполголоса предупредила:
– Только ты, пожалуйста, не рассказывай никому об этом!
– О глазах? – шутливо спросил он.
– Обо всем, – серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. – Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну – влюбилась я в него. А он – астроном, геолог, – целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем – милый такой, олух царя небесного. И – похож на Инокова.
Грубоватое словечко прозвучало смешно; Самгин подумал, что она прибавила это слово по созвучию, потому что она говорила: геолох. Она вообще говорила неправильно, отсекая или смягчая гласные в концах слов.
«Ребено», – произносила она.
– И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, – всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его, а он – о Канте и Лапласе, о граните, об амебах. Ну, вижу, что я для него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль. А я уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.
Сомова усмехнулась, но сейчас же закусила губу, и на глазах ее блеснули слезы.
– Вот – дура! Почти готова плакать, – сказала она всхлипнув. – Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал... необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется... родился второй раз и – в другой мир.
Плакала она смешно, слезы текли по щекам сквозь улыбку, как «грибной дождь сквозь солнце».
– Это он сам сказал: родился вторично и в другой мир, – говорила она, смахивая концом косы слезы со щек. В том, что эта толстенькая девушка обливалась слезами, Клим не видел ничего печального, это даже как будто украшало ее.
– И вдруг – вообрази! – ночью является ко мне мамаша, всех презирающая, вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, – говорит, – сын сказал, что намерен жениться на вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред вами». И ведь хотела встать... она, которая меня... как горничную... Ах, господи!..
Громко всхлипнув, Сомова заткнула рот платком и несколько секунд кусала его, надувая щеки, отчего слезы потекли по ним быстрее.
– Так это было тяжко, так несчастно... Ну, – хорошо, говорю, хорошо, уходите! А утром – сама ушла. Он спал еще, оставила ему записку. Как в благонравном английском романе. Очень глупо и трогательно.
Помахав в лицо свое мокрым платком, она облегченно вздохнула.
– Старалась, влюбляла...
Самгин наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она была бы на своем месте в водевиле, а не в драме. Но тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние слова ее погасили это чувство. Помолчав, он спросил вполголоса:
– Ты с ним – жила?
Сомова отрицательно покачала головою. Она обмякла, осела, у нее опустились плечи; согнув шею, перебирая маленькими пальцами пряди косы, она сказала:
– Мать увезла его в Германию, женила там на немке, дочери какого-то профессора, а теперь он в санатории для нервнобольных. Отец у него был алкоголик.
Она вздохнула.
– Знаешь, – я с первых дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для меня в этом не будет. Как все неудачно у меня, Клим, – сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. – Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к себе, а то бы я...
Ожидая, что она снова начнет плакать, Самгин спросил: что делает в Париже Алина?
– Развлекается! Ой, какая она стала... отчаянная! Ты ее не узнаешь. Вроде солдатки-вдовы, есть такие в деревнях. Но красива – неописуемо! Мужчин около нее – толпа. Она с Лидой скоро приедут, ты знаешь? – Она встала, посмотрела в зеркало. – Надо умыться. Где это?
Пока она умывалась, пришла Варвара, а вслед за нею явился Маракуев в рыжем пиджаке с чужого плеча, в серых брюках с пузырями на коленях, в высоких сапогах.
Варвара встретила его ироническим замечанием:
– Опять маскарад?
Через полчаса Самгин увидел Любовь Сомову совершенно другим человеком. Было ясно, что она давно уже знает Маракуева и между ними существуют отношения воинственные. Сомова встретила студента задорным восклицанием:
– Ох, апостол правды и добра, какой вы смешной! Нахмурясь при виде ее, Маракуев немедленно усмехнулся и ответил по-французски:
– Хорошо смеется тот, кто смеется последний. Вышло у него грубовато, неуместно, он, видимо, сам почувствовал это и снова нахмурился. Пока Варвара хлопотала, приготовляя чай, между Сомовой и студентом быстро завязалась колкая беседа. Сомова как-то подтянулась, бантики и ленточки ее кофты ощетинились, и Климу смешно было слышать, как она, только что омыв пухленькое лицо свое слезами, говорит Маракуеву небрежно и насмешливо:
– Ну, это, знаете, сантименты! И спрашивает Самгина:
– Он все еще служит акафисты деревне?
