Где живет моя любовь - Мартин Чарльз (версия книг TXT) 📗
Разница между двумя рукописями была проста. В обеих я рассказывал о родах и о том, что наш сын умер, не успев издать ни звука, но в предназначенной для Мэгги версии не было ни слова о том, как сама она безутешно и страшно кричала и как я валялся в углу палаты, забрызганный ее кровью, пока врачи изо всех сил старались унять страшное кровотечение. В обеих рукописях я рассказывал о похоронах нашего мальчика, о том, как светило солнце и как Эймос пел над могилой, но в «облегченном» варианте я не упоминал о том, как держал крошечный гробик между коленями, когда мы забрали его в морге, как похоронил вместе с сыном игрушечного медвежонка и как впоследствии мне чуть не каждый день хотелось лечь в ту же могилу и попросить Эймоса забросать землей и меня.
В первой рукописи я рассказывал Мэгги, как устроил огромный пожар на нашем засохшем кукурузном поле, но ни словом не обмолвился о шраме на руке и о том, как он появился. Я рассказывал, как вместе с Брайсом смотрел старые фильмы, стараясь убить время, но умалчивал о том, что бывали дни, когда после кино я был не в состоянии ехать домой. И хотя я рассказал о том, что вытащил из кювета Эймоса и Аманду, я не стал описывать, как, стоя по пояс в снегу и ледяной воде, я проклинал Бога, грозил кулаком темному ночному небу и требовал, чтобы Он поразил меня молнией – и как я сожалел, что Он этого не сделал.
В рукописи, предназначенной для Мэгги, я рассказывал, как приезжал к ней в больницу, как сидел с ней ночами напролет, как разговаривал с ней, надеясь, что она услышит меня оттуда – из-за стены. Я рассказывал, как по вечерам, когда больничные коридоры затихали и пустели, я растирал ей ноги, чтобы стимулировать кровообращение. Я, однако, умолчал о том, что проделывал это часами, хотя терапевт и утверждал, что десяти минут в день вполне достаточно. И я ни словом не упомянул о том, что каждый день, когда Аманда приходила переменить Мэгги ночную рубашку, я ей помогал, чтобы иметь возможность увидеть свою жену, прикоснуться к ней, почувствовать ее тепло. Я не рассказывал Мэгги о том, как я ее купал, как надевал ей носки на ноги, когда мне казалось, что они слишком холодные, как держал ее за руку, как придвигал свой стул вплотную к койке и шептал на ухо: «Пожалуйста, Мэгги, пожалуйста, возвращайся! Возвращайся ко мне!».
И разумеется, полным молчанием я обошел те моменты слабости, когда в силу тех или иных обстоятельств или причин мне начинало казаться, будто я смогу прожить и без Мэгги, если она так никогда и не очнется от комы. Одни лишь воспоминания об этих черных мыслях казались мне предательством – самым страшным из всего, что я совершил. Рассказывать об этом Мэгги я ни в коем случае не собирался, но сейчас, глядя на исписанные моим почерком бумажные листы, я вдруг вспомнил, что́ сказал мне однажды мой дед. «Обмануть можно кого угодно, – проговорил Папа, – но есть одна проблема: рано или поздно все тайное становится явным».
Я долго колебался, не в силах принять окончательное решение. Пока я думал, рукописи пылились в моем «кабинете». Я закончил их уже две недели назад, но только сегодня я наконец собрался с духом.
Немного отодвинувшись от своего импровизированного стола, я взял «свой», не подвергшийся цензуре вариант, тщательно выровнял страницы и засунул их поглубже в пластиковый пакет из универмага. Потом я опустился на пол, достал свой карманный нож и подцепил лезвием одну из половиц. В углублении под ней находился небольшой железный сейф, куда Папа обычно прятал бабушкины драгоценности, когда они вместе уезжали в отпуск или на праздники. Сейф был довольно вместительным и относительно водонепроницаемым – потопа он бы не выдержал, но от сырости защищал очень неплохо. Я вынул его из подполья, стряхнул пыль с дверцы и отпер замок. В сейфе я обычно хранил наши с Мэгги свидетельства о рождении, закладную на дом и еще кое-какие важные документы. Уложив внутрь рукопись, я снова запер дверцу, опустил сейф в углубление и поставил половицу на место. Поплевав на пальцы, чтобы не обжечься о нагревшуюся лампочку, я вывернул ее из патрона. Наступила тишина, в которой раздавалось чуть слышное шипение слюны на горячем стекле. Стараясь не налететь на стул, я выбрался из чулана и, вернувшись в спальню, встал на пороге. Опершись плечом о косяк, я некоторое время смотрел на безмятежное лицо спящей жены. Ни одна морщинка не прочертила ее лица, глаза перестали метаться под веками, и я понял, что она спит спокойно и никакие кошмары не терзают ее душу.
Наконец я оторвался от косяка и, на цыпочках приблизившись к кровати, убрал ее роскошные, как у Одри Хепберн, волосы с глаз, которые всегда казались мне красивыми, как у Бет Дэвис. Опустившись на колени, я вглядывался в лицо Мэгги и думал, знает ли она, чувствует ли, что я рядом и что я смотрю на нее. Впрочем, если она и знала, то не подавала вида.
– Мэгги… – шепнул я какое-то время спустя и прислушался. Никакого ответа. Я позвал снова. Ничего. В конце концов я легко коснулся ее щеки. – Дорогая, я…
Но Мэгги отмахнулась от меня как от комара и перевернулась на другой бок с довольным видом человека, который нашел место, где комары не кусаются.
И тут я сделал нечто такое, чего никогда не делал прежде. Я солгал Мэгги. Положив на ночной столик отредактированный вариант рукописи, который я все это время прижимал к груди, я поставил сверху чашку с кофе и, крадучись, вышел вон. Когда-то Мэгги вставала с петухами, но после комы в ее внутренних часах, как видно, что-то сбилось, и теперь она частенько спала до десяти или даже до половины одиннадцатого. Зная это, я был уверен, что к этому времени кофе в чашке как следует настоится и остынет, то есть станет именно таким, как Мэгги любила больше всего.
Потом я натянул джинсы и шляпу, проверил, заперта ли дверь моего «кабинета», вышел на веранду и сунул ноги в сапоги. Спустившись с крыльца, я сел на сиденье трактора и опустил на землю борону. Так раньше делал мой дед (я видел это не меньше пяти тысяч раз), теперь точно так же делал и я.
Легкий ветерок остужал мое горячее лицо. Оглянувшись назад, я увидел на земле оставленные зубцами бороны глубокие, ровные борозды и вспомнил еще одну вещь, которую как-то сказал мне Папа Стайлз. Сосредоточенно чистя ногти кончиком ножа, он вдруг покачал головой и проговорил:
«Странное это занятие – фермерство… – Тут он показал ножом на наши поля. – Чтобы вырастить что-нибудь новое, нужно вспахать землю и избавиться от всего старого, что на ней осталось. И я уверен, что, умей земля говорить, она сказала бы, что ей это не очень нравится. – Папа пожал плечами. – Но так уж устроен мир… Старое служит лишь удобрением, на котором взрастает новая жизнь».
Он закрыл нож, сунул его в нагрудный карман рубашки и отстраненно поглядел на меня.
«Проблема в том, – добавил он, – что мы постоянно об этом забываем».
Глава 2
Когда семнадцать месяцев назад, в канун Нового года, Мэгги открыла глаза, я чувствовал себя так, словно внезапно прозрел. Заполнявший мою душу плотный туман растаял без следа, и, впервые с того момента, когда умер наш сын, а Мэгги погрузилась в кому, – а с тех пор прошло четыре месяца, шестнадцать дней, восемнадцать часов и девятнадцать минут, – я сумел вздохнуть полной грудью, до предела наполнив легкие живительным и чистым воздухом. Опустившись на колени, я держал Мэгги за руку и уже больше не сдерживал ни слез, ни крупной дрожи, сотрясавшей все мое тело. Честно говоря, я плакал как ребенок. И Мэгги тоже. Довольно долгое время ни один из нас был не в силах произнести ни слова. Да и что я мог сказать? С чего начать?..
Наш беззвучный разговор длился и длился. Наконец Мэгги хрипло прошептала:
– Я… очень скучала…
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы совладать с голосом и ответить:
– Я тоже.
Она сглотнула и наклонила голову.
– Сколько?..
Она не договорила, но я отлично ее понял. Однако знал, что должен быть осторожен, и травмировать Мэгги лишний раз, обрушив на нее точные цифры, мне не хотелось. Пожав плечами, я прочистил горло.
