Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (прочитать книгу .TXT) 📗
Ту же мысль подхватывает Эйдельман в работе “Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта”, придавая ей вид научного определения: “ ... "художественный вариант" истории у Пу шкина обычно предшествуег научно-публицистическому. Так, поэмы о Петре написаны прежде "Истории Петра"; "Капитанская дочка" задумана раньше "Истории Пугачева"” 20. Очевидно, что исследователь, будучи не в состоянии объяснить взаимосвязь художественной и публицистической деятельности поэта, старается переподчинить одно другому, тем самым как бы снимая противоречие, а на самом деле лишь разрушая целостное восприятие пушкинского творчества. При этом аргументация Эйдельмана сама выглядит довольно противоречивой. Во-первых, “Полтаву" вряд ли можно отнести к разряду “поэм о Петре”,
11
а “Медный всадник” создавался одновременно с работой над “Историей Петра”. Во-вторых, если следовать логике ученого, что первоначальный замысел “Капитанской дочки” ставит ее выше “Истории Пугачева”, то “Историю Петра” вообще следует считать предшественницей всех “поэм о Петре”, поскольку она была задумана в 1827 году.
Одну из причин, которая заставляла многих ученых искать противоречия Пушкина там, где их не было и не могло быть, верно определил Б.Энгельгардт в работе “Историзм Пушкина”, написанной, кстати, задолго до аналогичных работ Томашевского и Эйдельмана: “Исторические взгляды Пушкина изучались по преимуществу с социально-политической точки зрения (...) развитию всеобъемлющего исторического воззрения на мир и соответствующего исторического переживания жизни почти не уделялось внимания - все сводилось к оценке прогрессивного и реакционного элемента в исторических воззрениях поэта”21. Исследователь ближе других подошел к пониманию пушкинского историзма, говоря о поэте, что “...он учится не только у Шекспира или Скотта, по и у древних русских хронистов, произведения которых были ему довольно хорошо знакомы” ’’ Однако даже методологическая ошибка - стремление соотнести исторические взгляды поэта с научными представлениями привела Энгельгарда к выводу, которого иными средствами добивались его оппоненты: “...в самом поэте не выкристаллизовалось твердых и определенных убеждений. С'мутные предчувствия, не совсем ясные идеи, которые скорее можно отнести к эмоциональным, чем к чисто-теоретическим переживаниям, могли лишь определить общее направление духовной эволюции..” ''
Высокая оценка, данная Пушкиным “Истории государства Российского”, позволяет говорить о том, что в ней прежде всего следует искать ответы на многие вопросы, связанные с проблемой пушкинского историзма. Уже говорилось, что карамзинская работа по исполнению близка к литературному жанру. Об этом свидетельствует и метод, которым пользовался Карамзин в своей работе: “...надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то князе, дабы он жил в нашей
12
памяти не одним сухим именем, но с некоторой нравственной физиогномиею” 24. Казалось бы, только художник мог позволить себе вводить или не вводить тот или иной персонаж в произведение, придавая этому определенный мировоззренческий смысл и нравственное значение. Вместе с тем, историк утверждает, что “...история не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир” 25. Возникает противоречие, но только в том случае, если под действительностью понимать строгое, рациональное описание мира. Современный человек практически забывает, что в любое научное знание основывается на аксиомах, то есть положениях принимаемых на веру, и в корне своем имеет не больше прав считаться объективнее иррациональных, религиозных представлений. Проблема заключается в том, что наука стремится изменить мир, отсеивая как бы случайное и второстепенное в его развитии, а религия объединяет мир, примиряет человека с действительностью и многообразием жизни. Во времена Карамзина и Пушкина последний подход был понятным -нравственный закон еще воспринимался, как закон действительный. Известный отрывок: “Г-н Карамзин неправ...Законы нравственные ... не суть законы гражданские” интересен прежде всего не тем, что он отражает взгляды молодого Пушкина, а самой постановкой вопроса, уже невозможной в наше время. Карамзин писал в предисловии: “История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил...”26. Пушкин не сразу, но достаточно быстро согласился с этим, поскольку уже в 1826 году писал, что “Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину” (XI,47).
Можно сказать, что “История государства Российского” была одновременно и художественной и научной работой. Научной - поскольку предъявляла определенные требования к источникам, художественной - потому, что основывалась на иррациональных принципах освоения исторического материала. Последнее предполагало использование в рассуждениях не понятий, а образов, не определений,
13
а мегафор, что, в свою очередь, представляло серьезное затруднение для рационального мышления. Без учета критерия нравственной оценки карамзинский текст мог показаться чередой парадоксов и благоглупостей. Вместе с тем, неправильно было бы смешивать художественный и научный подходы, представляя “Историю государства Российского” в форме их случайного гибрида. Жанр, в котором писал Карамзин, вероятно, следует определить как действительную историю, близкую к житийной литературе. От художественной истории ее отличает отсутствие вымысла, от научной -с трогой аргументации. Карамзин писал: “Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли как бы дополняют описание (...), где ищем действий и характеров (...) Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль - дар”27. Таким образом история представляется не законченной схемой, определяющей будущее той или иной общественной идеологии, а в виде незавершенного действия. Диктуется это вневременным характером нравственного закона. Историк прежде всего старается передать многоплановую картину эпохи, поскольку смысл происходящего уже определен Священным писанием: “Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках; искал духа и жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему...изображал не только бедствия и славу войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства, обычаи, законы, промышленность (...) хотел представить и характер времени и характер летописцев: ибо одно казалось мне нужным для другого” 2
Незадолго до смерти Пушкин опубликовал в “Современнике” статью о “Собрании сочинений Георгия Кониского...", в которой, отмечая заслуги священнослужителя-историка, изложил свое понимание исследовательской работы, во многом повторяющее мнение Карамзина: "Он сочетал поэтическую свежесть летописи с критикой, необходимой истории (...) Под словом критики я разумею глубокое
14
изучение достоверных событий и ясное, остроумное изложение их истинных причин и последствий”(ХII,18,19). Поэзия оживляла картины прошлого, но оживленные, они приобретали характер, который не укладывался в определенную схему. Представленные в развитии, они содержали все веяния своего времени, а потому, при желании, можно было выделить любое из них в качестве основного. Пушкин писал в первой статье, посвященной “Истории русского народа” Полевого: “Не должно видеть в отдельных размышлениях насильственного направления повествования к какой-нибудь известной цели. Историк, добросовестно рассказав происшествие, выводит одно заключение, вы другое”(ХI, 120-121). Естественно, что тот, кто настаивает на своем понимании истории, неизбежно разрушает ее целостное восприятие и создает противоречия, в которых винит автора.
Основными свойствами пушкинского историзма является внешняя многозначность и внутреннее единство, основанные на действии нравственного закона. Последнее объясняется тем, что поэт видел в христианстве “величайший духовный и политический переворот нашей планеты”(ХI, 127). Пушкин сознательно отказался от рационального представления истории. В отзыве на второй том “Истории русского народа” Полевого поэт, верно охарактеризовав научный метод, которым пользовался Гизо при изучении европейского просвещения, - “Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие и, отклоняя все отдаленное, все постороннее, случайное, доводит его до нас...” - вместе с тем, настаивал, что “...Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы...”. Именно в отклонении случайного, как бы постороннего, по мнению поэта, и заключалась слабость научного мышления: “Ум человеческий (...) не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая - мощного, мгновенного орудия провидсния”(ХI,127). Метод действительной истории, наоборот,
