Боевой гимн матери-тигрицы - Чуа Эми (читать хорошую книгу .txt) 📗
— Я придерживаюсь китайского пути, — сказала я. — Он работает лучше. И мне наплевать, что никто меня не поддерживает. Вам промыли мозги ваши западные друзья.
Моя мать лишь покачала головой: “Говорю тебе, я переживаю за Лулу. С ней творится что-то не то”. Это ранило меня больше, чем что-либо другое.
Вместо круга добродетели мы получили порочную спираль, по которой неслись вниз. Лулу исполнилось тринадцать лет, и она становилась все более отстранённой и обидчивой. Её лицо постоянно сохраняло безучастное выражение, а единственным, что она говорила, было “нет” и “наплевать”. Она отказывалась от моих представлений о ценностях. “Почему я не могу тусоваться с друзьями, как другие дети? — вопрошала она. — Что ты имеешь против торговых центров? Почему я не могу пойти в гости с ночёвкой? Почему каждую секунду моего дня должна заполнять работа?”
— Ты концертмейстер, Лулу, — отвечала я. — Тебе оказали большую честь, и ты несёшь колоссальную ответственность. На тебя рассчитывает весь оркестр.
— Что я делаю в этой семье? — отреагировала Лулу. Самое странное заключалось в том, что Лулу любила оркестр. У неё там было много друзей, ей нравилось ощущать себя лидером, между ней и дирижером мистером Бруксом установились потрясающие отношения. Я видела, как задорно она шутит и смеётся на репетициях — возможно, потому что я в них не вмешивалась.
Тем временем множились разногласия между мной и Джедом. Когда мы бывали наедине, он со злостью советовал мне быть сдержанней и прекратить чрезмерно обобщать “западников” и “китайцев”. “Я знаю, ты думаешь, что оказываешь людям большую услугу, критикуя их, чтобы они могли стать лучше, — говорил он язвительно. — Но думала ли ты когда-нибудь о том, что просто портишь им настроение?” Больше всего критики доставалось мне по другому поводу: “Почему ты так нахваливаешь Софию на глазах у Лулу? Думаешь, Лулу хорошо себя после этого чувствует? Ты что, не видишь, что происходит?”
— Я не перестану хвалить Софию, когда она того заслуживает, только чтобы защитить чувства Лулу, — отвечала я, вкладывая в три последних слова как можно больше сарказма. — Кроме того, думаю, Лулу знает, что она так же хороша, как и София. Её не нужно подбадривать.
Но, отвлекаясь от наших случайных раздоров, Джед всегда принимал мою сторону перед девочками. С самого начала мы придерживались стратегии общего фронта, и, несмотря на свои опасения, Джед не отошёл от неё ни на шаг. Вместо этого он делал все, чтобы сохранить мир в семье, планируя для нас семейные поездки на велосипедах, обучая девочек играть в бильярд и покер, читая им Шекспира, Диккенса и научную фантастику.
А затем Лулу сделала нечто невообразимое — вынесла свой мятеж на публику. Ей было хорошо известно, что китайское воспитание на Западе, по сути, тайная практика. Если кто-то узнает о том, что вы заставляете детей что-либо делать против их воли, или хотите, чтобы они были лучше других детей, или, прости господи, запретите походы в гости с ночёвкой, другие родители предадут вас анафеме, а расплачиваться придётся вашим детям. В результате родители-эмигранты учатся скрытничать. Они стараются быть весёлыми на публике, поглаживать детей по спине и говорить что-то вроде: “Хорошая попытка, приятель!” или “Вперёд, команда!” Никому не хочется быть парией.
Потому-то маневр Лулу был таким умным. Она громко спорила со мной на улице, в ресторане или магазинах, так что прохожие оборачивались и пялились на нас, когда она кричала: “Оставь меня в покое! Я не люблю тебя! Уходи! ” Когда друзья приходили к нам на ужин и спрашивали её, как продвигаются занятия скрипкой, она говорила: “О, я занимаюсь каждый день. Мама меня заставляет. И другого выбора у меня нет”. Однажды на парковке она, будучи в ярости из-за чего-то, что я сказала, орала и отказывалась выходить из машины, и это привлекло внимание полицейского, который подошёл выяснить, “в чем проблема”.
Как ни странно, школа оставалась нетронутым бастионом — хоть что-то Лулу всё-таки сохранила за мной. Когда бунтуют дети западников, обычно страдают их оценки, а иногда их даже исключают за неуспеваемость. Напротив, Лулу, бунтующая китаянка-полукровка, оставалась круглой отличницей и любимицей учителей, которые постоянно описывали её в своих отчётах как щедрую, добрую и отзывчивую девочку. “Лулу — это счастье, — написал один из учителей. — Она умеет сочувствовать и сострадать, одноклассники её обожают”.
Но Лулу видела все по-другому. “У меня нет друзей. Я никому не нравлюсь”, — объявила она однажды.
— Лулу, о чем ты говоришь? — забеспокоилась я. — Ты всем нравишься. Ты такая хорошенькая и весёлая
— Я урод, — отрезала Лулу. — И ты ничего не знаешь обо мне. Где я возьму друзей? Ты ничего мне не разрешаешь. Я не могу никуда ходить. Это все твоя вина. Ты ненормальная.
Лулу отказывалась гулять с собаками. Она отказывалась выносить мусор. Это было несправедливо по отношению к Софии, делавшей всю работу по дому. Но как можно физически заставить человека ростом в полтора метра делать что-то, чего он делать не хочет? Такая проблема не могла появиться в китайском доме в принципе, и я не знала, как быть. Так что я делала единственное, что умела, — вышибала клин клином. Я не уступала ни на йоту. Я говорила, что она как дочь позорит меня, на что Лулу отвечала: “Я знаю, знаю. Ты уже говорила”. Я твердила, что она слишком много ест. (“Прекрати. Ты больная”.) Я сравнивала её с Эми Сианг, Эми Ванг, Эми Лиу и Гарвардом Вонгом — азиатскими детьми в первом поколении, ни один из которых никогда не хамил родителям. Я интересовалась, что я сделала не так. Может, я была недостаточно строгой? Или слишком много ей позволяла? Закрывала глаза на то, что другие дети на неё дурно влияют? (“Даже не смей оскорблять моих друзей”.) Я говорила, что подумываю об удочерении третьей девочки из Китая, которая будет заниматься тогда, когда я скажу, и, возможно, даже станет играть на виолончели в дополнение к фортепиано и скрипке.
— Когда тебе будет восемнадцать, — бросала я вслед убегающей от меня по лестнице Лулу, — я разрешу тебе сделать все те ошибки, которые ты так хочешь совершить. Но до тех пор я от тебя не отстану!
— А я хочу, чтоб ты от меня отстала! — кричала мне Лулу снова и снова.
Когда дело касалось упрямства, Лулу мне было не переиграть. Но у меня все ещё сохранялось одно преимущество: я была матерью. Я отвечала за ключи от машины, счёт в банке и право не подписывать всевозможные разрешения. И все это в рамках закона США.
— Мне надо подстричься, — как-то сказала Лулу.
— После того как ты разговаривала со мной так грубо и отказалась сыграть Мендельсона более мелодично, ты ждёшь, что я сяду в машину и отвезу тебя туда, куда ты хочешь? — ответила я.
— Почему я должна все время торговаться? — с горечью спросила Лулу.
Тем вечером у нас была очередная крупная ссора, и Лулу заперлась в своей комнате. Она отказывалась выходить и не отвечала, когда я пыталась поговорить с ней через дверь. Много позже, сидя в своём кабинете, я услышала щелчок открывающейся двери. Я пошла к ней и увидела Лулу, спокойно сидящую на кровати.
— Думаю, я посплю, — сказала она нормальным голосом. — Я сделала все уроки.
Но я не слушала. Я смотрела на неё.
Лулу взяла ножницы и сама обрезала себе волосы.
С одной стороны головы они неравномерно свисали до подбородка. С другой их обрубили над ухом уродливой, рваной линией.
Моё сердце замерло. Я было почти взорвалась, но что-то — думаю, это был страх — заставило меня прикусить язык.
Прошла минута.
— Лулу... — начала я.
— Мне нравятся короткие стрижки, — перебила она меня.
Я отвела взгляд. Я не могла смотреть на неё.
У Лулу были волосы, которым все завидовали, волнистые, темно-каштановые — особенность китайско-еврейской крови. Одна часть меня хотела истерично наорать на Лулу и швырнуть в неё чем-нибудь. Другая часть хотела обнять её и разрыдаться.
Вместо этого я спокойно сказала: “Утром я первым делом запишу тебя к парикмахеру. Мы найдём кого-нибудь, кто это исправит".
