Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович (прочитать книгу .TXT) 📗
128
Менш.<икову”, и я сделал кафтан к празднику” (Х,88,89). Однако Пушкина по-прежнему настораживают методы, которыми реформатор добивался поставленной цели: “Ведавшему и не донесшему - наказание: описание половины всего имения etc, etc.” (Х,90). Но, может быть, это все же меньшее зло - проявление неукротимой энергии Петра?
Тетрадь за “1706” год Пушкин начинает со следующих строк: “Он выписал иностранных лекарей и учредил при гошп.<итале> анатомическое учение, обогатив театр анатомич.<еский> разными уродами человеч.<ескими> и проч., развел тут же ботанический сад, в коем сам иногда трудился” (X, 91). К этим “уродам человеческим” Пушкин еще вернется, а пока он находит в письме царя к Огильвию подтверждение щербатовской мысли о причине , побудившей Петра в конце концов принять табель о рангах: “О дворянах, пишете вы, 20,000 поставить на рубежах? сие зело удивительно, где их взять? то же и о 50,000 нового войска: воистинну легко писать и указывать, а самому не делать” (Х,93). Однако о том, что сам Петр понимал значение подлинного дворянства, говорит хотя бы его письмо к министру в Вене : “...он приказывал ему стараться о найме добрых генералов (...) из знатных родов, чтоб можно было их и в советы призывать” (Х,101).
Плохо то, что это были иностранцы, и царь собирался платить им тайное жалование. В конце тома Пушкин, скорей всего, не случайно обращает внимание на жестокость Карла: “Русских Рейншильд приказал колоть; их клали одного на другого и кололи штыками и ножами. - Таково было повеление Карла” (Х,95). Какое-то время фигура щведского короля по замыслу поэта будет оттенять поступки Петра, олицетворяя дух времени, склонный к жестокости.
В следующей тетради Пушкин продолжает сравнивать положительные и отрицательные стороны реформаторских усилий царя. Главное, на что он обратит особое внимание, - поразительная склонность Петра к составлению указов: “От 4 июля до 20 августа” Петр разослал более 50-ти повелений” (Х,102). Пушкин и до этого вел перечень указов, понимая, что они являются лучшим свидетельством
129
проводимых в стране реформ, но здесь он впервые обращает внимание на их некоторую избыточность. Странной выглядит и придворная жизнь царя: “Ромодановский произвел Петра из капит.<анов> в полковники в бытность государя в Киеве. За сию фарсу Петр его благодарил письменно” (X, 103). С одной стороны, поэт положительно оценивает дипломатическую деятельность царя, - по существу, это единственное прямое свидетельство такого рода: “...мира же хотел он искренно и готов был заключить его на одном даже условии: иметь единый порт на Балтийском море. Вообще инструкция есть мастерское произведение дипломации и благоразумия” (X, 104); с другой - безмолвное, но от того не менее красноречивое, двойное NB, подчеркнутое двумя же чертами: “... в год на прокормление человека 1 1/2 рубл...” (Х,109). Совсем нелестно отзывается Пушкин о будущей царице: “Возвратясь в П.Б., женился он в ноябре в соборной церкви св. Троицы на Катерине, мариенбургской девке, бывшей за мужем за шв.<едским> трубачом, потом наложницею Шереметева и Меншикова” (Х,112).
Очередную тетрадь за “1707” год поэт заканчивает следующим образом: “№3. Варварский указ о не-дерзании бить челом, etc. отменен и объяснен в том же году” (Х,113). Пока же императрица названа девкой, а указ варварским, поскольку Екатерина мыслится Пушкину чем-то чужеродным Петру, а указ “отменен и обьяснен”, а значит случаен. Так, уже в следующем году “Башкирский бунт был усмирен простительною грамотою” (Х,115). А жестокое подавление другого восстания также находит свое оправдание: “Булавин издал возмутительное воззвание (Голик.<ов>, ч. П-436) и, муча офицеров кн. Долгорукова, сказывал, что идет в Москву и Польшу для побиения бояр и немцев” (Х,115). Опять же: “Петр, получа известие, что к.<нязь> Долгорукой жестоко поступает в усмиренной стороне, пенял ему за то, предписывая казнить одних зачинщиков, и то не всех, других отсылать на каторгу, старых городков не жечь” (Х,118). Как бы в противовес продуманным поступкам Петра поэт приводит результаты деятельности его внешнего противника: “Карл потерял до 1,200 и сам едва не
130
лишился жизни; лошадь его увязла в болоте и драбанты едва его вытащили” (Х,116). Довольно непригляден и личный портрет короля: “Карл был в бешенстве, он рвал на себе волоса и бил себя кулаками по щекам” (X,119). Вместе с тем, Пушкин начинает обнаруживать что-то общее в действиях обоих государей: “Петр был чрезвычайно доволен. “Неприятель, пишет он к Апр.<аксину>, в таком трактаменте не знает, что и делать”. Но король знал, что делать. Поход его от Доброго на Смоленск был обманчивым движением” (Х,120). Конечно “Карл по своему обыкновению везде совался, чуть не попался в плен и имел под собою лошадь убиту” (Х,120), но ведь и Петр не сидел в обозе. К тому же он издал жестокое распоряжение о заградотрядах: “Казаки и калмыки имели повеления, стоя за фрунтом, колоть всех наших, кои побегут или назад подадутся, не исключая самого государя”(Х,121). Понемногу характер Пушкинских заметок начинает принимать иронический оттенок. Ирония еще неярко выражена и только подчеркивает разность между желаемым и действительным в поступках реформатора: “Стародубский полковник, слабоумный Скоропадский, вольн.<ыми> голосами избран в гетманы. Сам Петр вручил ему булаву etc” (Х,124).
В двух тетрадях, посвященных преддверию Полтавской битве, Карл и Петр, как личности, уже не противопоставлены друг другу. Они равные противники: “25<июня> Карл осматривал сам наш лагерь, ранен был в ногу etc. 26 Петр осматривал положение мест, располагая план сражения. Но Карл его предупредил”(Х,133). К тому же в поведении короля обнаруживаются черты, близкие Петру, - оба они верят в свою звезду и отдают должное противнику: “Карл тогда произнес: “вижу что мы москвитян научили воинск.<ому> искусству!”” (X,131). Вместе с тем, это не означает, что Пушкин поднимает Карла на уровень Петра, скорее наоборот поэт перестает видеть разницу между “злым” королем и “добрым” царем, а потому ему становится все труднее оправдывать Петра. Подтверждение этому можно найти в следующем фрагменте, посвященном обеду у Меншикова: “Граф Д. в своих записках говорит: "Я никогда еще не видел, чтобы пили столько
131
венгерского” и рас. анекдот о Рене : “Ренн, Ренн, друг мой. В другой стране ты не стал бы так скоро превосходительством” (...) Долгорукий при сем случае выпросил прощение за своего родственника (...) Петр приказал присоветовать ему, не вмешиваться более в политические сплетни, за которые впредь ему так дешево не отделаться. “Ваше величество, если он примется за прежнее, может приказать наказать его кнутом”. Петр заметил, что кнут слишком тяжелое наказание, и хотел дать почувствовать, что в России за все про все кнутом не дерут. Д. говорит о умеренности и благопристойности Петра и проч” (Х,140). Для Пушкина здесь все важно - и то, что подтверждается благоволение Петра к иностранцам, и то, что царь пытается скрыть от них приемы своего управления страной, и собственно ирония по отношению к графу Д., который, с одной стороны, не видел “чтобы пили столько венгерского”, а с другой - говорит об умеренности и благопристойности Петра. О кнуте Пушкин напишет еще не раз в более резкой форме, а пока его оценка деятельности Петра становится все ироничнее. Так, при осаде Риги царь “... при себе велел поставить мортиры на кетели, и сам бросил первые три бомбы, первая упала на кирку св. Петра, другая на болверг, третья в купеческий дом...” (Х,141). Неловкость в действиях царя очевидна. Двусмысленно звучит и следующий фрагмент, в котором говорится, что Петр “...учредил порядок торжественного въезда наподобие римских триумфов и 21-го вошел в Москву при пушечной пальбе, колокольном звоне, барабанном бое, военной музыке и восклицании на конец с ним примиренного народа: здраствуй, государь, отец наш!” (Х,142). Внешне эти строки напоминают аналогичный, записанный несколькими тетрадями ранее отрывок (Х,78). Там тоже шла речь о семи триумфальных воротах, но не было ироничной фразы “наподобие римских триумфов”, не было бодрого перечня праздничных мероприятий, в которых народу отводилась роль статиста.
