Основано на реальных событиях - де Виган Дельфин (читать хорошую книгу TXT, FB2) 📗

Теперь Л. внимательно смотрела на меня, ища подтверждения тому, что все в порядке.

Через некоторое время мы принялись хохотать все сильнее и сильнее. А потом Л. впервые заключила меня в свои объятия. И я почувствовала, что ее тело дрожит и что она тоже испугалась за меня.

Позже Л. сообщила мне, что у нее есть патент на оказание первой помощи, но она никогда не имела случая применить на практике метод Геймлиха. Методика прочистки дыхательных путей, изобретенная в семидесятые годы американским врачом, разъяснила она мне, в основном практикуемая на манекенах. Эксперимент ей очень понравился.

В последующие дни мне часто снились кошмары. Как-то ночью меня разбудил собственный крик, такой, как те, что разрывали темноту, когда мне, девочке-подростку, снилось, что кто-то душит меня подушкой или стреляет из ружья по ногам.

С тех пор как я получила письмо, мои ночи были наполнены рваной бумагой, сожженными книгами, вырванными страницами. Слова гнева и возмущения вдруг раздавались в моей спальне, злобный ропот, резко выхватывавший меня из сна. Мне вспоминается также безумный хохот несказанной жестокости, разбудивший меня как-то ночью и не утихавший долгие минуты, пока я лежала с широко раскрытыми глазами.

Я обнаруживала себя сидевшей на постели, в поту, совершенно уверенной, что все это происходило в реальности. Мне приходилось зажигать свет и находить знакомые предметы в спальне, чтобы биение моего сердца замедлилось. Тогда я вставала, стараясь не шуметь, босиком шла по паркету и плиткам, чтобы плеснуть в лицо воды или приготовить травяную настойку. Я сидела в кухне час или два, дожидаясь, чтобы рассеялись образы, и только после этого могла снова лечь.

Думаю, именно тогда я перечитала все детские иллюстрированные книги, которые сохранили Луиза и Поль. Мы неоднократно говорили о том, чтобы спустить их в подвал, но никто из нас так и не решился это сделать, так что теперь, когда детям было по двадцать лет, они по-прежнему находились у них в комнате. Посреди ночи я осторожно переворачивала страницы, радуясь тому, что вижу рисунки, связанные с их детством, и тексты, которые сотни раз читала им вслух. Меня поражала способность этих книг с картинками будить воспоминания. Каждая из этих историй вызывала в памяти драгоценный момент, предшествовавший укладыванию в постель, ощущение их маленьких тел, прильнувших ко мне, бархатистость их пижам. Я вспоминала интонацию, которую вкладывала в каждую фразу, слова, которые так нравились им и которые порой приходилось повторять десять, двадцать раз. Все это всплывало на поверхность в нетронутом виде.

Почти каждую ночь между четырьмя и пятью часами я перечитывала истории про медведей, кроликов, драконов, голубую собаку и музыкальную корову.

Помню, как-то ночью Л. проснулась и обнаружила меня в кухне, погруженную в чтение книги Филиппа Корантена, которую обожала Луиза: это была история про мышиное семейство, жившее на книжном шкафу и питавшееся книгами. То, что книги можно есть, очень веселило Луизу; особенно ее забавляло приказание, данное своему сыну матерью героя, когда тот собирался отправиться в поход со своим кузеном: «А ну-ка принесите мне два листа «Пиноккио». Твой отец обожает их в салате!» Я так и слышала детский смех Луизы. Эти фразы я знала наизусть, наверное, я даже шептала их с улыбкой на губах, когда ко мне подошла Л. Она налила в чайник воды, порылась в шкафу в поисках пакетика травяного чая и села рядом. Кончиками пальцев она полистала альбом, держа его на расстоянии (речь ведь шла о мышах, хотя и стилизованных и раскрашенных), а потом спросила:

– Ну и какая тут аллегория, по-твоему?

Я не понимала, к чему она клонит. Она продолжала:

– Мыши, питающиеся книгами, как если бы это была простая бумага, – не способ ли это обозначить смерть вымысла или хотя бы намек на его предназначение?

– Вовсе нет, – отвечала я. – Сюжет книги совсем в другом! Если в ней и есть посыл, то он не имеет с этим ничего общего.

– Вот оно что? И какой же здесь посыл, по-твоему?

Л. прервала ностальгический момент, и я с трудом скрывала свое недовольство. К тому же у меня не было никакого желания в три часа ночи рассуждать о тайном смысле иллюстрированной книжки для детей от трех до шести лет «Ужас Пипиоли».

Я сделала вид, что встаю, но Л. удержала меня:

– Ты отказываешься видеть контекст. И так во всем, Дельфина, ты отказываешься рассматривать вещи в их совокупности, ты довольствуешься деталью, на которой сосредоточиваешься.

Я почувствовала опасность. Я ответила самым жалким образом, сгорев от стыда уже в тот самый момент, когда задавала этот вопрос:

– Кстати о контексте, скажи, как дела с поисками квартиры?

Это не только было недостойно наших отношений, но я к тому же не испытывала ни малейшего желания, чтобы она ушла.

– Если мое присутствие тебе в тягость, только скажи, и я тотчас съеду.

Она поднялась, чтобы поставить свою чашку в посудомойку и убрать сахар в шкаф, резкие движения выдавали ее гнев.

Я продолжала сидеть, потрясенная тем, что смогла сказать ей такую глупость. Теперь, склонившись надо мной, она стояла возле моего стула:

– Взгляни на меня, Дельфина. Два раза я повторять не буду. Достаточно одного твоего слова, и я исчезну. Еще до рассвета. Одно слово, и ты никогда больше обо мне не услышишь.

Я чуть было не разразилась нервическим смехом. Чуть было не спросила, не брала ли она уроки в актерской студии у Аль Пачино или Марлона Брандо. Ее слова содержали угрозу, которую я не могла не заметить. Я попыталась разрядить обстановку.

– Прости, я не то хотела сказать, это нелепо. Ты же знаешь, что можешь оставаться здесь, сколько захочешь.

Л. присела возле меня и глубоко вздохнула.

– Займусь поисками, как только сдам текст. Не беспокойся.

Мы больше никогда не возвращались к этому разговору.

Спустя несколько дней, когда Л. завершила книгу актрисы, мы открыли бутылку розового шампанского. Л. управилась в срок, издатель похвалил ее за работу, актриса была в восхищении.

В тот вечер Л. продемонстрировала передо мной кокетство автора, до чего прежде никогда не опускалась. В конце каждого текста, который она сочиняла для кого-то другого, она писала слово «КОНЕЦ» с маленькой звездочкой (что-то вроде ни к чему не отсылавшего знака сноски). В договоре всегда имелся на этот счет отдельный пункт: в конце книги непременно должна стоять такая подпись. Это была ее метка, ее фирменный знак, некая печать, известная ей одной.

Я мило посмеялась над ней, мне это показалось устарелым, теперь в книгах редко встречается слово «КОНЕЦ».

– И так видно, что конец, – пошутила я, – потому что больше нет страниц!

– Не думаю. Мне кажется, читателю нравится, когда ему об этом говорят. Слово «КОНЕЦ» позволяет ему вый-ти из того особого состояния, в котором он находится, возвращает его жизни.

Добрую часть ночи мы слушали старые пластинки. Я показала Л., как танцуют ска, потому что она призналась, что забыла.

Сидя на диване, Л. смеялась, глядя, как я скачу по гостиной, потом поднялась, чтобы присоединиться ко мне. Перекрикивая музыку, она спросила:

– Кто помнит, что был какой-то ска? Кто вспоминает про «Specials» и «The Selecter»? Может, только мы одни?

Об этом многие вспоминали. Наши ровесники, плюс-минус несколько лет. Не это ли прежде всего объединяет поколение: общая память, состоящая из шлягеров, джинглов, дженериков? Отпечаток афиши фильма, музыки, книги. Ну да, если ей так хочется, мы можем думать, что только мы одни умеем танцевать ска, только мы одни знаем слова песен «Missing words» и «Too much pressure», которые распеваем сейчас во все горло, подняв руки; я смотрела на наше отражение в окне и уже давно так не смеялась.

Однажды, когда Л. вышла, мне позвонила корреспондентка с «Франс кюльтюр», которая хотела взять у меня интервью по поводу одного моего старого романа. Она готовила сюжет о страданиях на работе и хотела знать, как я писала тот текст, как получала документальные свидетельства.