Письмо Софьи - Девиль Александра (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
Однако скоро отношение к войне во всех кругах московского общества решительно переменилось.
В Москву приехал из армии император Александр, и это событие сразу подтвердило, что нынешняя война не будет похожа на прежние столкновения с Наполеоном, а станет поистине народной. Начался патриотический подъем, толпы людей спешили посмотреть на государя и послушать его манифест о всеобщей борьбе с врагом, в Слободском дворце спешно было созвано собрание дворянства и купечества. Разумеется, Софья с Домной Гавриловной и Евгенией тоже ходили посмотреть на императора и тоже, как другие горожане, были встревожены серьезностью надвигавшихся событий. Уже стало известно, что Наполеон, заняв Вильно и превратив его в свой важный стратегический пункт, начал быстрое продвижение вглубь России.
Теперь уже и простым обывателям, и светским острякам стало ясно, что малой кровью эта война не обойдется.
Император Александр назначил графа Федора Ростопчина главнокомандующим в Москву на место престарелого фельдмаршала графа Гудовича, и многие москвичи, зная деятельный и крутой нрав Ростопчина, поняли, что отныне в городе будут установлены жесткие военные порядки.
Патриотизм вдруг вошел в моду даже среди обожавших все французское дворян, которые раньше не скрывали своих симпатий к Наполеону. В Москве почти перестали говорить по-французски, закрылись французские театры, дамы вместо посещения модных лавок и игры в вист принялись щипать корпию и готовить перевязки. Ростопчин запретил торговцам галантерейными товарами употреблять французский язык на вывесках, и обыватели стали высказывать предположения, будто он вообще собирается выслать из Москвы всех французов. Правда, эти слухи не подтвердились, но месье Лан теперь боялся выходить из дому.
Вскоре после отбытия государя из Москвы в Петербург Домна Гавриловна в сопровождении Софьи и Евгении пошла к генерал-губернаторскому дворцу, чтобы услышать новости, ежедневно там оглашаемые в летучих листках. А новости эти становились все тревожнее; ползли зловещие слухи о том, что Наполеон спешит окружить войска Багратиона и не дать им соединиться с армией Барклая-де-Толли. Люди знающие говорили, что если французам удастся такой маневр, то это будет означать их скорую победу.
Когда удрученные подобными разговорами женщины возвращались домой, на улице рядом с ними вдруг остановилась карета, из нее выглянула хорошо одетая пожилая дама и воскликнула:
– Доминика, ты ли это? Какими судьбами?
Домна Гавриловна оглянулась и, узнав подругу юности, с радостным удивлением откликнулась:
– Аглая, душенька! Вот так встреча! А я-то думала, ты в Петербурге!
Подруги обнялись, и Аглая сразу пояснила:
– Так получилось, что я задержалась в Москве, но сейчас вот спешно уезжаю в свое имение. Жаль, я не знала, что ты здесь, а то бы мы встретились, поболтали. Но сейчас, увы, мне уже некогда. Однако скажи хотя бы в двух словах, что ты, как ты, почему вдруг в Москве?
Домна Гавриловна коротко отвечала и даже пыталась познакомить подругу со своими спутницами, но Аглая ее почти не слушала и, дождавшись паузы, тут же перебила:
– Доминика, милая моя, ты очень неосторожно поступаешь, что до сих пор находишься в Москве. Я ведь недаром спешу уехать, здесь с каждым днем становится опасней. Ты знаешь, что Ростопчин приказал отпереть арсенал и позволил всем входить в него и вооружаться? А еще говорят, что он хочет отпустить разбойников из острога. В общем, со дня на день город наполнится вооруженными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, и они будут не столько защищать столицу, сколько заниматься грабежом. Посмотри, уже сейчас на улицах появляются разные подозрительные бродяги, которые с ненавистью глядят на богатые кареты и готовы бросать в них камнями. А дальше будет хуже. Потому спеши уехать, душа моя, пока еще не поздно.
Наскоро попрощавшись с испуганной Домной Гавриловной, Аглая скрылась в своей карете и помахала оттуда рукой.
Последние новости и разговор с подругой не на шутку встревожили тетушку. По возвращении домой она напилась успокоительных капель, но это ей не помогло, и она продолжала метаться из угла в угол. Софья и Эжени принялись ее уверять, что пока нечего бояться, что уже завтра утром они могут отбыть из Москвы, раз уж здесь так опасно оставаться. Но Домна Гавриловна продолжала сетовать:
– А вдруг не сможем отсюда выбраться, дороги-то сейчас неспокойные! А вдруг Бонапарт вздумает наступать и на южные губернии, как Карл XII, который через Полтаву шел! Тогда мы и в своем имении не укроемся! А потом, как начнут мужиков забирать в ополчение, так после войны их уже не соберешь, работать будет некому!
– Тетушка, ну что вы так далеко загадываете! – уговаривала ее Софья. – Лучше лягте, отдохните, а мы с Эжени начнем вещи в дорогу собирать.
– Вот уж поездка-то вышла неудачная: и твою судьбу не устроили, и в такую передрягу попали, – вздыхала Домна Гавриловна, глядя на Софью, и девушка поневоле чувствовала себя виноватой.
От волнения лицо тетушки покрылось красными пятнами, руки задрожали, и, чувствуя слабость в ногах, она последовала совету племянницы и легла на диван в гостиной.
Софья с Евгенией тихо вышли из комнаты и хотели спуститься во двор, дать указания кучеру готовить наутро лошадей и карету, но вдруг услышали за спиной хриплый стон. Домна Гавриловна поднялась с дивана и силилась что-то сказать, но не могла, а в следующую секунду ее лицо перекосилось и она с невнятным бормотанием рухнула на пол. Испуганная Софья кинулась к тетушке, а Эжени побежала за Франсуа, и он, осмотрев больную, сразу понял, что у нее случился апоплексический удар.
Домну Гавриловну уложили на кровать, месье Лан попытался дать ей лекарство, хотя это плохо удавалось, потому что одна половина лица и тела больной была разбита параличом. К вечеру тетушка впала в забытье, и всю ночь Софья, Евгения и Франсуа попеременно возле нее дежурили.
– Вот и уехали мы из Москвы, – шептала Евгения, тяжело вздыхая. – Теперь надолго здесь застрянем. Не можем же мы бросить нашу благодетельницу.
– Конечно, не бросим, об этом не может быть и речи, – твердо заявила Софья. – Вот дождемся, когда тетушка на ноги встанет, тогда и поедем.
– Должен вас огорчить, Софи, – осторожно заметил Франсуа, – но апоплексический удар – вещь непредсказуемая. Иногда паралич проходит быстро, а иногда человек остается прикованным к постели на долгие годы.
– Как бы там ни было, я тетушку не брошу, – тряхнула головой Софья. – Бог милостив, он нас не оставит. И той паники, которая началась в Москве, я не боюсь. Не может быть, чтобы французы сюда зашли. А если и зайдут, они же не звери, чтобы убивать беззащитных женщин.
– Да кто знает… – хмурилась Эжени. – Солдаты на войне часто звереют, теряют облик. Убить, может, не убьют, но изнасиловать могут.
– Но с нами ведь Франсуа, он защитит, он объяснит своим соотечественникам… ведь правда, месье Лан?
– Я уверен, что Наполеон не допустит безобразий с мирным населением, – убежденно сказал Франсуа. – И потом, французы – просвещенная нация, это же не дикие кочевники.
Софье в какой-то момент показалось, что месье Лан вовсе не боится появления Наполеона в Москве, что ему даже любопытно увидеть так близко своего давнего кумира.
Несколько дней Домна Гавриловна была без сознания, потом пришла в себя, хотя оставалась парализованной. Речь к ней вернулась, но была нечеткой и замедленной. Теперь у Софьи появилась надежда на выздоровление тетушки, хотя Франсуа по-прежнему качал головой, зная, как тяжелы бывают последствия апоплексического удара.
Месье Лан, как, впрочем, и Эжени, побаивался появляться на неспокойных улицах города, и Софья взяла на себя обязанность ходить в лавки и торговые ряды, иногда нарочно удаляясь от дома, чтобы узнать как можно больше новостей.
Граф Ростопчин теперь ежедневно издавал для жителей Москвы прокламации, написанные в простонародных выражениях, и эти так называемые «афишки» быстро разлетались по городу. Однажды Софья услышала возле Арбатских ворот спор двух солидных, хорошо одетых людей об этих афишках; один доказывал, что ростопчинские листки написаны в псевдонародных шутовских выражениях и попросту нелепы, другой же возражал, что именно таким языком и должно разговаривать с простым народом, который от более сдержанных и правильных речей не воспламенится. Софья скорее была согласна с первым спорщиком, – тем более что узнала в нем известного писателя Карамзина, которого видела издали в дворянском собрании.
