Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ) - Смирнов Василий Александрович (электронные книги без регистрации .txt) 📗
— Сестрица Аннушка седни раз пять заглядывала, думала — поднесешь спозаранку, — говорит мать, гремя кочергой.
— Как же, разевай рот шире! Она ведро вылакает на даровщинку. Гостьюшка!.. Кабы не память братца Ивана, показал бы я, где порог, где дверь.
Отец сердито опрокидывает стакан, ладонью вытирает усы.
— Копаешься, матка! К шапочному разбору в церковь придем. Давно благовестили… Скоро ли ты там?
— Я сейчас. Одевайтесь.
Началась торжественная церемония одевания в «тифинскую» — престольный праздник тихвинской божьей матери. Отец пошел в чулан и принес праздничную, бережно хранимую с женитьбы одежду. Острый, едучий нафталин сразу перебил в избе вкусные запахи.
Чихая, Шурка с любопытством следит, как надевает отец «крахмале» с блестящими запонками из «самоварного золота», стягивает шею тугим порыжелым воротничком, нацепляет галстук бабочкой. Затем следуют: бархатный жилет и широкий, двубортный, с залежалыми складками пиджак. Осторожно натянув лакированные сапоги и пройдясь со скрипом и стуком по избе, отец останавливается перед зеркалом и причесывается. На голову он ставит вместо картуза черную шляпу — котелок, в руки берет трость с костяной собачьей головкой.
Мать чистит отца со всех сторон щеткой, присев на корточки, дышит на лакированные голенища и трет их подолом юбки. Потом, быстро умывшись и по пути еще немного погремев на кухне заслоном, наряжается в голубое подвенечное платье, втискивает ноги в свадебные желтые полусапожки и повязывает голову черной, плетеного шелка, косынкой.
— Ну вот и я готовая! — говорит она, конфузливо поворачиваясь перед отцом.
Они осматривают друг дружку, ревниво примечая на одежде пятна и дыры. Мать штопает, затирает на скорую руку, а отец ворчит, что прежде сукно износу не знало, дедушкину тройку внук донашивал, а теперь, смотри?ка, хоть каждый год костюм покупай — капиталов не напасешься.
Шуркин наряд составляют поношенная, но чудесная, привезенная отцом из Питера, белая рубашка с напуском и синим матросским воротником, короткие штаны из неизменной «чертовой кожи» и новые башмаки на босу ногу. Все это, вопреки протестам матери надетое еще до чая, изрядно жмет и, главное, уже носит следы поспешного уничтожения пшеничных масленых пряженцев. Как ни таится Шурка, как ни вертится по избе волчком, зоркий материн глаз обнаруживает предательские рыжие звезды на матроске. Веский, отнюдь не праздничный подзатыльник получает он от разгневанной руки родительницы. Ладно, сегодня тихвинская, реветь не полагается.
Шурка хочет взять с собой пугач, но мать не позволяет.
— Очумел? Да разве можно в церковь с баловством?
— Скорей поворачивайтесь, — торопит отец, начиная опять сердиться. Ох, уж вы мне!..
Но вот с грехом пополам удалены с бесценной праздничной одежды самые заметные пятна, заштопаны дыры. Умыт и наряжен братик. Последний раз отец и мать смотрятся в зеркало и, довольные, покидают избу.
Мать накрепко запирает все двери, ключ от крыльца прячет под бревно за двором. Перекрестившись, она сажает на левую руку Ванятку, правой подбирает тяжелый, шелестящий подол платья и заодно ловит Шуркину руку, точно он маленький, один ходить не умеет.
Надвинув на глаза картуз, Шурка выражает неудовольствие, но отец, степенно идущий впереди, оглядывается и сквозь зубы грозно бросает:
— Тихо!
В самом деле, пора молчать. По дороге идут и едут в церковь разряженные прихожане. Они должны видеть мир и порядок в семье питерщика.
Чинно и медленно совершается путешествие вдоль села к церкви.
Шурка замечает — отец не здоровается первый со встречными знакомыми (а знакомы отцу все мужики и бабы). Он ждет, когда ему поклонятся, и тогда он в свою очередь чуть приподнимает шляпу. И кажется Шурке — все с завистью смотрят на зеркальные сапоги отца, на его городскую трость и шляпу. Еще бы! Слепому видать, какой богатый человек Шуркин батька.
Подпираясь тростью и выпятив крахмальную грудь, он высоко несет голову, словно высматривает что?то далекое, ему одному видное. Тугой, негнущийся воротничок не позволяет ему ворочать шеей. И когда нужно что?нибудь сказать матери, отец поворачивается в ее сторону всем корпусом.
Жарко. Июньское солнце палит немилосердно. Ветра нет. Березы и липы, сверкая лаковой зеленью, стоят неподвижно, словно нарисованные на голубой бумаге. Даже осинник за Быковой баней, мимо которой они проходят, вечно дрожащий в лихорадке, сегодня уснул в жаркой тишине, опустив круглые жестяные листья. И в знойном мареве цветет дорога, точно сад в барской усадьбе, платочками и шарфами баб, платьями девок, косоворотками и тройками мужиков. Утираясь платками, рукавами и просто ладонями, разопревшие, бредут все по шоссейке.
Ах, снять бы сейчас рубашку, штаны, сдернуть башмаки и очутиться в студеном Гремце! С великой завистью наблюдает Шурка, как безмятежно полощутся в бочаге гуси Вани Духа. Хорошо им жить, краснолапым: обуваться не надо, картуз носить не надо, в церковь идти не надо…
— Теги, теги, теги… — тихонько кличет Шурка.
Гуси не отвечают, до того им хорошо в Гремце.
На мосту народ обгоняет, гремя железом и обдавая пылью, тарантас, запряженный парой. Он набит расфранченными девками. Правит саврасыми лошадьми знакомый Шурке молодец в плоской соломенной шляпе и клеенчатом «кожане» внакидку. Одна нога у молодца спущена с передка тарантаса, и всем отлично видны заутюженная светло — коричневая брючина, клетчатый носок и желтый ботинок в новой сверкающей галоше.
— Мишка Бородулин женихаться прикатил, — говорит отец, сторонясь от пыли. — Ишь ты, в кожане и галошах… ровно путный человек. А самого с места прогнали, из трактира. Проворовался, должно. Гнилыми грушами теперь с лотка торгует, форсун беспортошный!
Шурка даже остановился. Вот так Император! Но ведь у него кольца золотые с драгоценными камнями. Как же так? Шурка хочет спросить у отца и не успевает — внимание привлекло другое, более важное.
За Гремцом, у церковной ограды, в тени сосен торговцы натягивают белые полотняные палатки и сколачивают тесовые ларьки. Слышны удары по кольям, визг ручной пилы, сдержанный говор. Под кустом можжухи дымит, подогреваемый сосновыми шишками, трехведерный самовар квасника. Стая ребятишек летает от палатки к палатке, плюясь семечками. Хлопают первые, робкие выстрелы пугачей и пистолетов, только что приобретенных, пробуемых общими силами. И жестяной игрушечный петух пронзительно кричит во рту какого?то курносого счастливца.
Видать, на славу нынче будет праздничное гулянье. Не зевай, припасай копейки и пятаки — есть чем угоститься, есть что купить на память о тихвинской.
Шурка, как теленок, брыкается и скачет возле матери, норовя сорваться с привязи. Однако материны пальцы еще крепче сжимают его руку.
— Успеешь штаны изорвать. Лоб?то спервоначалу перекрести.
Под холстяным просторным навесом гремит ящиками Устин Павлыч Быков, сияя очками. Рукава чесучовой рубашки засучены по локти, ворот расстегнут, синий суконный картуз сбит на затылок. Белоснежный фартук надулся парусом.
Шурка вспоминает вчерашний гнев отца на полосе, его брань и угрозы. Настало время расплаты с лавочником. Сейчас, при всем народе, отец схватит Быкова за ворот, плюнет ему, как обещал, в жирные щеки и примется дубасить. Вот он перебрасывает для удобства трость в левую руку и поднимает правую… Шурка жмурится.
— Устину Павлычу… сорок одно с кисточкой! — вдруг слышит он веселый, но какой?то чужой, лебезящий голос.
Раскрыл Шурка глаза и остолбенел: сняв котелок, отец кланяется белоснежному Быкову фартуку.
Неужто и Шуркин батька, как и все, говорит не то, что думает, делает не то, что хочет?
— С приездом, Николай Александрыч, с приездом, дорогой! — как всегда, ласково воркует Быков, протягивая из?за прилавка короткую пухлую ручку. Отец долго трясет ее. — Как жизнь в Питере?
— Живем не пышно, нигде не слышно, — смеется отец, крутя трость.
— Знаем — с… Хо — хо, знаем — с… Потихонечку работаете, полегонечку капиталы наживаете!
