Шаг за черту - Рушди Ахмед Салман (лучшие книги txt) 📗

Писатель-беллетрист — если он не обделен талантом и удачей — может на протяжении своего творческого пути создать одного-двух персонажей, которым удастся войти в пантеон незабываемых. Писатель создает персонажей в надежде на бессмертие; журналист, полагаю, — в надежде на славу. Мы поклоняемся не образам, но Образу: любой человек, будь то мужчина или женщина, случайно забредший в зону всеобщего внимания, может запросто угодить на алтарь этого храма. Повторяю: очень часто — угодить добровольно и добровольно же испить отравленный кубок Славы. Однако многие, в том числе и я, когда их превращают в «профиль», чувствуют примерно то же, что, наверное, чувствуют люди, ставшие материалом для писателя: тебя перекраивают в вымышленного персонажа; твои переживания и поступки, отношения и факты биографии на бумаге оказываются чем-то слегка — или не слегка — иным. Тебя видоизменяют до неузнаваемости. Когда подобному переписыванию подвергается писатель, что же, так ему и надо. Баш на баш. И тем не менее есть в этом процессе нечто немного — подчеркиваю, немного — непристойное.

В Англии вторжение в частную жизнь известных людей стало столь обычным делом, что уже раздаются голоса, требующие зашиты этой самой частной жизни. Что же, например, во Франции, где соответствующий закон давно принят, незаконная дочь покойного президента Миттерана могла расти, не подвергаясь посягательствам прессы; но там, где сильные мира сего вольны прикрыться щитом закона, наверняка расцветет пышным цветом тайное разведение страусов. Я по-прежнему продолжаю возражать против законов, которые ограничат свободу журналистских изысканий. И все же — говорю как человек, у которого за плечами довольно редкий опыт, — стать на какое-то время предметом повышенного внимания прессы или, как выразился мой приятель Мартин Эмис [100], «сгинуть на первой полосе», — будет нечестно утверждать, что пока я и мои близкие оставались объектом журналистской навязчивости и газетного вранья, мне было так уж легко не отказаться от своих принципов.

Тем не менее самое сильное чувство, которое вызывает во мне пресса, — это чувство признательности. Как писатель я не мог бы пожелать более щедрого отклика на свои труды, более достоверного и благожелательного «портрета», чем те, которые нарисовали с меня и в Америке, и во всем мире. Пока разворачивалась долгая история, получившая название «дело Рушди», американские газеты честно трудились ради того, чтобы она не отошла в тень, чтобы читатели были в курсе основных, принципиальных фактов; газетчики даже оказывали давление на американских лидеров, принуждая тех высказываться и действовать. И это не единственное, за что я должен вас поблагодарить. Я уже сказал, что задача газетчиков, как и беллетристов, — создать, описать и сохранить для читателей определенную картину общества. Картина любого свободного общества должна включать в себя в качестве важнейшей ценности свободу слова, ибо без этой свободы ни одна другая свобода не сохранится надолго. Журналисты вносят в ее сохранение большую лепту, чем все остальные, ибо лучший способ защищать свободу — использовать ее на деле, а именно этим вы и занимаетесь изо дня в день.

Однако нельзя забывать, что мы живем в эпоху усиления цензуры. Под этим я подразумеваю следующее: широкое, практически всемирное принятие принципов Первой поправки [101] постепенно сходит на нет. Многие «объединения по интересам», декларирующие, что опираются на высокие нравственные ценности, требуют себе защиты цензурой. Политкорректность и усиление борьбы за религиозные права уже пополнили армию борцов за цензуру новыми когортами. Я хотел бы сказать несколько слов об одном из видов оружия, используемого этой повстанческой армией, оружия, которое, что любопытно, применяют практически все — от феминисток, протестующих против порнографии, до религиозных фундаменталистов. Я имею в виду понятие «уважение».

На первый взгляд, «уважение» — это то, против чего решительно никто не станет возражать. Оно как теплое пальто зимой, как аплодисменты, как кетчуп на жареной картошке — кто же от такого откажется? Sock-it-to-me-sock-it-to-me! («Дай мне больше, дай по полной!»), как поет Арета Франклин [102]. Однако то, что мы раньше понимали под уважением — и что понимает под ним Арета, а именно смесь доброжелательной заботы и серьезного внимания, — не имеет практически ничего общего с новым, идеологизированным смыслом этого слова.

В современном мире экстремисты от религии все настойчивее требуют уважения к своим принципам. Мало кто станет протестовать против того, что право на свободу вероисповедания необходимо уважать — тем более что Первая поправка защищает это право столь же непреложно, как и свободу слова, — но теперь нас просят подписаться под тем, что любое отклонение от принципов этого вероисповедания (любое высказывание в том смысле, что это вероисповедание сомнительно, устарело или неверно — словом, что оно спорно) несовместимо с уважением. Если любая критика попадает под запрет в силу своей «неуважительности» и, следовательно, оскорбительности, нечто странное происходит с самим понятием уважения. И тем не менее в последнее время американский Национальный фонд искусств и гуманитарных наук [103] и даже сама Би-би-си объявили, что они будут учитывать эту новую трактовку понятия «уважение» при принятии решений о финансировании тех или иных проектов.

Другие меньшинства — расовые, сексуальные, социальные — тоже требуют к себе этого нового уважения. Но надо помнить, что «уважать» Луиса Фаррахана [104] — это то же самое, что соглашаться с ним. А НЕ уважать — значит НЕ соглашаться. Однако, если несогласие теперь рассматривается как форма неуважения, получается, мы опять живем в эпоху тирании. Я хочу вам напомнить, что граждане свободных, демократических стран не сохранят своей свободы, если будут слишком уж бережно обращаться с идеями соотечественников, даже самыми дорогими для них идеями. В свободном обществе должен происходить свободный обмен мнениями. Там должны постоянно звучать споры, жаркие и нелицеприятные. Свободное общество — это не тихая, скучная гавань, такое определение скорее подходит к статичным, выморочным обществам, какие пытаются создать диктаторы. Свободное общество — место динамичное, неспокойное, здесь всегда шумно и все со всеми не соглашаются. Скептицизм и свобода всегда идут рука об руку, и именно скептицизм журналистов, их требования «покажи», «докажи», их недоверие к дутым авторитетам и есть, пожалуй, основной вклад журналистики в сохранение свободы свободного мира. Я сего дня хочу восславить журналистское неуважение — к власти, к религии, к партиям, к идеологиям, к тщеславию, к самодовольству, к скудоумию, к претенциозности, к коррупции, к глупости, даже к газетным редакторам. Я призываю вас и далее сохранять его — во имя свободы.

Выступление на выпускной церемонии в Бард-колледже

Дорогие выпускники 1996 года, тут в газете написано, что Лонг-Айлендский университет в Саутгемптоне не пригласил на выпускную церемонию в качестве почетного гостя лягушонка Кермита. Вам повезло меньше, придется довольствоваться мной. С миром «Маппет-шоу» я связан разве что через Боба Готлиба, моего бывшего редактора из издательства «Альфред Кнопф», который также редактировал и полезнейший текст для стремящихся к самоусовершенствованию — «Мисс Пигги: учебник жизни». Я однажды спросил Боба, каково было сотрудничать с этакой звездой, и он ответил голосом полным благоговения: «Салман, свинья была божественна».