И весь ее джаз… - Гольман Иосиф Абрамович (онлайн книги бесплатно полные .txt) 📗
– Не пойдет, – сказала Верочка. – Не наш формат.
– А я и не его предлагаю, – влез профессор. – Наташка, поменяй картинки, пожалуйста, – попросил он жену.
– Сам поменяй, – недипломатично ответила та, обиженная за своего любимчика.
– Хорошо, – мгновенно согласился хитрый лис. – А ты тогда будешь продавать.
Наталья вздохнула и пошла за картинами Вадима Оглоблина, первого художника, с которым Ефим Аркадьевич начал работать как профессиональный промоутер. Правда, в их отношения влезла еще одна некая таинственная и полукриминальная история, о которой оба они предпочитали не распространяться [2] .
Чтобы скрасить ожидание для дорогой гостьи, профессор пригласил ее выпить по бокальчику сухого вина – его на судно поставила тезка Костроминой, подруга Марии Ежковой, Веруня Евлагина. Они с Береславским сразу нашли общий язык и стали дружить, перемежая дружбу с кросс-промоушн – Веруня уже нашла среди его гостей истинных – и финансово обеспеченных при этом – ценителей своего продукта.
Вино было отменным, с юга Сицилии, правильного 2005 года.
За этим расслабляющим занятием Костромина попыталась мягко объяснить симпатичному ей профессору, что наличие даже самых обширных связей не может быть единственной причиной для организации выставки в их галерее. Он выслушал Верочку внимательнейшим образом, сказав лишь, что вот сейчас придет Наташка – и все встанет на свои места.
Забавно, но так оно и случилось.
Первые же холсты приковали к себе внимание Костроминой.
Несомненно, это была фигуративная живопись. И столь же несомненно – это было видение именно Оглоблина, а не фотоаппарата или кого-либо из знаменитых художников, которым подражают все, кому не лень.
Конечно, «насмотренность» автора чувствовалась. Его знание истории мировой культуры – тоже. Однако Вадим сумел почти сразу отойти от прямого подражательства, выработав свой и только свой стиль.
Одна из работ называлась «Наполеон при Ватерлоо». Там некий смешной маленький персонаж, в шляпе, похожей на треуголку, но сам подозрительно напоминающий печального Пьеро, кувыркался по всей поверхности огромного, метр на метр двадцать, полотна. То есть Пьеро-Бонапартов изображено было довольно много. Светлый зелено-серый фон картины не был ярким, но очень вкусно подчеркивал смысл картины.
Какой смысл?
Практически все зрители соглашались, что – важный. А вот какой именно – от смешного до трагического, – каждый решал для себя сам.
Вторая картина, под названием «Дождливый город», имела еще менее понятное с первого взгляда содержание. Тоже большая, она действительно вмещала в себя темный дождливый город. А еще там было освещенное окно. А может – картина в картине, потому что с нее сползали вниз то ли капли дождя, то ли капли краски. И в этом окне были двое – традиционные для Оглоблина персонажи. Он и она. Вроде бы счастливые. Но вокруг – темный дождливый город.
– Это уже ближе, – пробормотала Костромина.
– Может, на графику его взглянете? – спросил Береславский.
– А у него есть графика? – обрадовалась она. Верочка обожала графику даже больше, чем живопись.
– Вообще-то у него все графика, – убежденно заявил профессор. – Просто иногда она выполнена маслом.
Костромина не стала спорить, хотя в чем-то согласилась с галеристом: по крайней мере, красочный слой на полотнах был таким тонким, что в техническом смысле походил на акварель.
Кстати, Береславский, когда поближе познакомился с художником, задал ему вопрос про эту его особенность. Мол, почему так тонко пишешь? На что художник ответил слегка неожиданно: потому что краски дорого стоили. Теперь краски ему ничего не стоят, все материалы покупает промоутер. Однако живописная манера, заложенная в первые годы работы, по всей видимости, сохранится у Вадима на всю жизнь.
Посмотрев графику, сложенную в большие портфолио с прозрачными файлами и черными подложками, Верочка полностью поправила свой душевный настрой. Здесь явно было что показывать. А работа с опытным промоутером могла и ей профессионально оказаться полезной. Она для памяти пощелкала фотоаппаратом в мобильнике – копии хорошего качества Наталья обещала переслать по электронке. Еще раз осмотрела холсты и, попрощавшись, покинула постепенно наполнявшийся кораблик.
Ефим проводил ее до пристани.
Там по-прежнему оставалось много народу – погода была отличной, первый солнечный день после недели холодных дождей.
– Как тебе удалось? – подколол один из гостей, старый дружище-доктор, тыкая пальцем в небесную лазурь. Он недавно стал большой медицинской шишкой в масштабе страны, впрочем – не добавив в характер ни грамма чиновничьей спеси.
– Договорился, – кратко объяснил профессор. Те, кто его долго знал, радостно заржали. Способность договариваться у этого персонажа была общеизвестной.
– Привет, папуль! – А это дочка пришла, Лариска. Вырвала-таки вечер из своей не по годам загруженной жизни. Из-за своего характера и энергии Лариска иногда казалась папаше тремя дочками сразу. И еще сыном в придачу.
Но грех жаловаться, все это были хорошие дети.
Лариска привела с собой бабушку, маму профессора. Несмотря на свои восемьдесят с лишним, она еще работала, каждый день честно вкалывая по шесть часов – два часа они с Ефимом договорились скостить на возраст. А по выходным приводила себя в порядок: парикмахер, маникюр, педикюр и массаж.
Мама Береславского не любила живопись вообще и всех художников в частности, за исключением разве что Оглоблина, к которому часто каталась вместе с сыном. Но ужасно любила, когда ее обожаемый сыночек оказывался в центре всеобщего восхищенного внимания. Может, в этом кроется ровно такая же любовь обожаемого сыночка?
– Давайте, Наташке помогите, – распорядился Береславский.
– Мамуле помогать – только портить, – без должного пиетета хмыкнула Лариска. Но, взяв бабулю за руку, пошла внутрь кораблика.
– Привет, Ефимчик!
– Привет, дорогая! – Это уже Иришка. Большой специалист по брендированию. А по совместительству – друг Ефима и Натальи. И, разумеется, обожатель Оглоблина. Раз, а то и два в месяц она приезжает к ним в галерею, тихонечко берет его графику и в одиночку, никому не мешая, примерно с час листает файлы.
Потом, по окончании сеанса психотерапии, так же тихо уезжает.
– А где Наташка? – спросила Ирина.
– Холсты тягает, – честно ответил профессор.
– Понятно, – не удивилась друг семьи.
– А нас в Третьяковку берут, – похвастал Береславский.
– Да ну?! – Ее радость точно была искренней. – И когда?
– Уточняем даты, – важно произнес Ефим Аркадьевич. А что такого? Почти ничего не соврал. Третьяковке понравилось? Понравилось. Дата пока неизвестна? Неизвестна. Все так Иришке и сказал.
К тому же, когда постоянно вербализируешь желаемое, оно быстрее сбывается.
– Кстати, можешь Наталье помочь, – радушно предложил он гостье. Пусть теперь кто-нибудь скажет, что профессор не заботится о жене. Да и Иришке поковыряться с картинками в обществе подруги будет приятно.
– Здравствуйте, Ефим Аркадьевич!
О, это Джама. Он уже приезжал сюда, помогал Машке таскать оборудование. Музыканты остались репетировать, а влюбленный милиционер помчался по каким-то своим делам. То, что он – влюбленный, знали уже все. Ефим же был в курсе того, что любовь его была небезответной.
– А это мои родители! И брат. – Джама представил всех троих профессору.
– Очень приятно. – Ефим и в самом деле был доволен. Похоже, капитан – основательный малый. Быстро все провернул и сейчас накрепко закрепляет. Молодец. Да и Машке уже хватит одной выступать по жизни. Здесь, в отличие от джаза, соло не приветствуется.
Кстати, Машкины родители тоже на борту. Вместе с Женюлей и близнецами. Может, что-то важное намечается?
Народу на пристани потихоньку убывало.
Значит, прибывало на корабле. Еще минут десять – всего отход задержали на целый час, с учетом московских пробок, – и можно будет отваливать.
