Над землею днепровской и сожской
Пролетали ангелы смерти.
Где летят — там вымерла деревня,
Где присели — там город вымер,
Там житье попам и долокопам. [2]
У Яни широко округлились глаза.
Так с годами край обезлюдел,
Что и ангелам страшно стало:
— Чем прожить, как помрет последний?
— Будет нам летать, — сказал тут главный. —
Надо нам на земле поселиться.
Понастроили они палацев,
Понастроили стен из каменьев.
Весь Днепр меж собой поделили,
Всех людей от края до края…
Дед замолчал на мгновенье, словно пропустив несколько особенно хлестких строк, но струны жаловались, может, даже не менее выразительно, чем слова.
…Понастроили церкви и костелы,
Под молитву ладаном курят,
Задымили, как баню, небо.
Лицо старика стало степенным, почти величественным.
Бог годами сидел и нюхал,
А потом сказал себе Юрью:
— Много дыму до нас долетает,
Дюже мало душевной молитвы.
Твой народ по Днепру и дальше.
Что мне делать с твоим уделом, Юрий? —
И сказал ему Юрий-победитель:
— Ты пошли-ка на землю Миколу.
Он из хлопов, он хорошо рассудит. —
Грозно бог свои брови нахмурил:
— Знаю я людей деревенских,
Вечно они жалуются, ноют,
Ну, а хитростью оплетут и черта.
Я пошлю с Миколой Касьяна.
Этот — пан, он другое заметит. —
Тихо Юрий отвечает богу:
— Знается Касьян с нечистой силой,
Злое сердце у твово Касьяна.
Дед перестал играть. Лишь голос, грустный и скорбный, очень тихо вел песню:
Бог солдата своего не послушал,
Дал приказ Миколе и Касьяну.
Оба живо спустилися с неба
И пошли по весям и селам.
Был Микола в холщовой свитке,
А Касьян в парче золотистой
.
Струны вдруг так застонали, что стало страшно. Это были все те же четыре-пять нот, но, кажется, большего отчаяния и боли не было еще на земле.
Ходят, ходят. От жалости-боли
У Миколы заходится сердце:
Панство хуже царей турецких,
Басурманы не так лютуют…
Алесь несмело поднял ресницы и увидел, что пальцы маленького Юрася, сжатые в кулачки, побелели в суставах. Увидел жестко сжатый большой рот Павла. Он и сам чувствовал, что у него прерывисто вздымается грудь и пылают щеки…
Наконец разъярился Микола:
— Хватит их жалеть, сыроядцев.
Двинем, брате Касьяне, на небо —
Пусть их молнией бог оглоушит. —
Тут ответил Касьян черноволосый:
— Брось, Микола, пороть горячку.
Хлопы лучших панов не ст?ят,
Пьют горелку, воруют бревна,
На меже бьют вилами брата.
Каждый заслужил себе пана.
А когда панов побьешь ты громом,
Кто тогда нам храмы построит?
Кто тогда нам ладан запалит?
Сдохнем с голоду, дурень, на небе.
На гордое, жестковатое лицо деда падали последние лучи солнца. Тихо гудели струны, приглушенные рукой. А голос из резкого становился мягким и напевным:
Покачал Микола головою,
И пошли они молча на небо…
Над землею крадется вечер…
Где-то в пуще волки завыли.
Слышит в чаще храпы Микола,
Чует в дебрях какое-то движенье.
Яня с круглыми от ужаса глазами забилась между плечом деда и стеной, и дед лишь на миг оторвался от струн, чтоб набросить ей на плечи полу рваной свитки. Алесь увидел это и стал тереть ладонями виски, так жаль ему стало себя и всех.
— Кто такой? — спросил Касьян Миколу. —
Может, мишка, упаси нас боже?
— Нет, не мишка, просто кобыла. —
Без испуга ответил Микола…
Промеж елок стоит кобыла —
Не кобыла, а призрак без тела.
Страшно ребра торчат, как слеги,
На ободранной стрехе селянской.
На глазу бельмо, набита холка…
И… жеребится эта кобыла!
Голос деда сорвался.
Потянулася она к святому,
Как дитенок хворый, взглянула:
«Может, этот мне допоможет?»
Стал Микола, почесал макушку:
— Брат Касьян, давай-ка ей поможем. —
Тут, как черт, Касьян взбеленился:
— Этой падле лучше бы сдохнуть,
Чем таскать борону и бревна
Да кормиться гнилою соломой.
Что я, коновал тебе, что ли?
Хочешь — пачкай мужицкие руки,
Я приду нетронутым на небо,
Чистым стану пред божие очи.
Юрась не отрываясь смотрел на деда. И дед поймал его взгляд, улыбнулся и без музыки — струны еще замирали — почти скороговоркой повел песню дальше.
Тут Микола сложил свою свитку,
Разложил огонь меж корчами.
Сел Касьян у тепла, руки греет,
А Микола стоит возле кобылы,
Щупает ей брюхо руками,
Ей по крупу ладонями гладит…
Будь он возле Орши коновалом -
Полрубля ему бы заплатили,
Завалился бы деньгами Микола.
Робкая улыбка дрожала в уголках губ Павлюка. Он неслышно тронул Алеся за плечо, и Алесь ответил улыбкой. Снова повели свой напев, загудели струны. Тихо-тихо.
Не запели еще и певни,
Как вздохнула глубоко кобыла:
Мокрый, теплый белый жеребчик
Мягко лег в ладони Миколы.
Аж до полдня выждал Микола,
А потом он погнал кобылу,
А за ней побежал жеребенок.
Облегченно вздохнула и повернулась на бок Курта, словно и она поняла, что все окончилось хорошо. А солнце садилось, и зелень деревьев стала оранжевой.
Шли они и пришли на поляну.
На поляне — курная хата,
Возле хаты четверть волoки [3]
И сухая, старая дикая груша.
Стал Микола в лесу и видит,
Как бежит хозяин к кобыле.
На ногах изорванные поршни,
На лице изнуренном — слезы.
Оглянулся Микола и бросил:
— Вот и все. Пошли, брат Касьяне,
Поспешим поскорее на небо,
Даст нам бог за задержку по шее.
