Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Логинов Святослав (книги онлайн полностью .TXT, .FB2) 📗

– Абсолютной памяти я себе не заказывал, – признался Илья Ильич, демонстративно подцепляя вилкой кусок мяса, – так что, простите великодушно, имени вашего я не запомнил.

– Анютой меня звать, – сказала неожиданная собеседница.

Илья Ильич чуть приметно нахмурился. Сын называл эту девушку (или всё-таки деву?) как-то иначе… Антуанетта – точно!.. Ему тогда ещё вспомнилась строчка из позабытого стиха: «Гильотины весёлый нож ищет шею Антуанетты», и он подумал, а получает ли автор, если, конечно, он уже здесь, лямишку за подобное цитирование, если, конечно, цитирует живой человек. Ведь любитель стихов не помнит ни имени стихотворца, ни даже где он прочёл запавшую в душу строку.

– Меня зовут Илья Ильич. – Совсем не представиться казалось неприличным.

– Опять вы смеётесь. – Антуанетта надула губки. – Илью Ильича я отлично знаю, он вместе с вами был.

– У нас в роду всех так зовут, и старших, и младших.

– Ой, так вы братья! – обрадовалась Антуанетта. – А я уж подумала…

«Неужели она такая дура?» Разговор начал забавлять Илью Ильича. Казалось невероятным, что кто-то умудрился прожить целую жизнь и помереть, сохранив столь сокрушительную наивность. Интересно, что она ответит, если прямо в глаза прочитать ей мораль о недопустимости такой внешности и подобного поведения. Если бы это была проститутка, всё стало бы ясно: ночная бабочка ищет клиентов, охочих до малолеток. Но Илья говорил, что девчонка вполне приличная…

– Простите, запамятовал, как вас по батюшке? – затруднительно было бы читать мораль, называя собеседницу Анютой или даже Антуанеттой.

– Никак. – Ясные глаза под ресницами, не требующими туши, уставились на Илью Ильича. – Это ваш брат так шутил. Я его по имени-отчеству называла, и он тоже, придумал, будто бы я Антуанетта Арнольдовна. А у меня отчества нет, мама сама не знает, от кого она меня родила.

«Вот те на! Дитя городских трущоб». Этого Илья Ильич не ожидал.

– Сколько же вам лет, Анюта?

– Семнадцать.

– Не понял. Вы там прожили всего семнадцать лет или появились здесь семнадцать лет назад?

– Здесь, конечно. А там я нисколько не жила. Нам не велели вспоминать, что было до смерти, но всё равно все вспоминают. Я тоже потратила немножко денег и вспомнила. Меня мама родила дома, засунула в полиэтиленовый пакет, такой, знаете, с ручками, и выбросила на помойку. И когда меня нашли, я уже была неживая.

– Простите, – шёпотом произнёс Илья Ильич.

Мгновение он молчал, осмысливая услышанное. Недавнее желание читать мораль казалось теперь таким ханжеским, что хоть в нихиль проваливайся от стыда. Невыносимо было сидеть под любопытствующими взглядами зевак, словно каждый из них видит его насквозь со всем его самодовольством и менторским тоном, который он, к счастью, успел проглотить вместе с недожёванным куском баранины. И ещё это дурацкое мясо с этими идиотскими бананами; так и видится картинка: жуирующий фарисей поучает бедную девушку. А ведь эта девушка за полчаса настоящей жизни, что выпали ей на долю, испытала такое, о чём ему за восемьдесят четыре года лишь слышать доводилось. Попалась бы ему эта мамаша, в нихиль бы закопал, чтобы и памяти не осталось.

– Пойдёмте отсюда, Анюта, – предложил Илья Ильич. – Покажете мне местные достопримечательности, а то я новичок, кроме Цитадели, ещё ничего не видал.

– А как же ваш брат? Он искать вас не станет?

– Простите, Анюта, но Илья мне не брат, а сын. На самом деле я старик, а это, ну вы знаете, можно омолодиться… Я понимаю, получается вроде обмана, но ходить стариком, страдать от немощи, когда так легко можно поправить здоровье… А Илья сюда не придёт.

Анюта легко вскочила из-за стола.

– Ну и пошли тогда. Я вам покажу самое красивое место в городе.

Они пошли по улице. Илья Ильич обратил внимание, что Анюта идёт просто, не срезая углов, как ходят люди, которым некуда торопиться или у которых очень мало денег. «Срезать углы» – одно из местных словечек, которые успел подцепить Илья Ильич. Это значит – ходить, скрадывая расстояние, так что через пару минут можно очутиться в любом районе города. Правда, такие прогулки стоят денег, хоть и небольших.

– Я всегда удивлялась, – щебетала Анюта, – что на том свете, сколько бы о человеке ни думали, он всё равно состарится и попадёт в Отработку.

– Там нет Отработки. Там человек просто старится, – сказал Илья Ильич, отметив про себя, что «тем светом» Анюта называет настоящую жизнь.

– Но ведь там тоже есть деньги. И что же, совсем-совсем нельзя снова стать молодым? Даже если очень много заплатить?

– Совсем, – сказал Илья Ильич. – Это было бы чудо.

– «Чудо, чудо! – все кричали. – Мы и слыхом не слыхали, чтобы льзя похорошеть», – продекламировала Анюта и добавила: – Значит, у нас тут жить лучше.

– Жить вообще лучше, – согласился Илья Ильич.

Они прошли мимо городского парка, куда можно было войти за шесть лямишек, свернули в сторону тихого голландского квартала. Здесь тоже было довольно много зелени, маленькие народы умеют и любят вспоминать дорогих покойников, так что голландцы и на том свете живут лучше многих. Невысокие дома расступились, открыв мощённую плиткой площадь. Пара скамеек, несколько бесплатных муниципальных кустиков и памятник посредине. На невысоком постаменте в мраморном кресле сидит худенькая старушка. Забытое вязанье распласталось на коленях, клубок скатился к ногам и ждёт шаловливого котёнка. Застывшее морщинистое лицо, в широко раскрытых глазах плавает масло безмыслия.

«Memento vita»[1], – гласит врезанная в камень надпись.

– Хорошо тому, у кого там бабушка осталась, – тихо произнесла Анюта.

Илья Ильич медленно покачал головой:

– Бабушки должны вспоминать подруг и своих бабушек…

Он хотел добавить, что каждый человек должен сполна прожить обе отпущенные ему жизни, но вовремя прикусил язык, сообразив, что снова впадает в менторский тон, исполненный неосознанной жестокости, и спросил иное:

– А как же ты тут жила – одна?

– Да как и все. Меня бригадники в нихиле нашли и отдали в приют. Вы думаете, таких, как я, мало? Тут почти в каждом секторе приюты имеются. В Русском секторе большой приют. Там я и жила.

– Дорого это?

– Что дорого? – не поняла Анюта.

– Денег с воспитанников много берут? – уточнил Илья Ильич.

– Нисколько… – Анюта была искренне удивлена. – Они же маленькие, как с них деньги брать? У каждого воспитанника был свой кошель, но его специальным шнурком обвязывали и пломбу ставили, чтобы никто туда залезть не мог. Пломба от чужих, а от самих детей – шнурок, он какой-то особенный был, не распутать. А то ведь малыши не понимают, они такого могут натворить, если им позволить деньгами распоряжаться. У некоторых денег было много, их часто вспоминают. Но всё равно, пока он не вырастет, никто не знает, что у него в кошельке. Одевают всех одинаково, и кормят одинаково, и учат. Мальчишки, которые постарше, хвастали, что умеют шнурок распутывать и деньги доставать. Хвастались, у кого сколько мнемонов. Даже считалка была: «У тебя один мнемон, у меня один мильон, у кого мнемонов нету, в Отработку выйдет вон».

– Н-да… – протянул Илья Ильич, отмечая про себя мрачный смысл считалки и двусмысленность, которая проскользнула в речи Анюты, когда она произнесла слово «натворить». Ведь, скорей всего, она так и понимает это слово: что дети, дорвавшись до мнемонов, начнут творить нечто ненужное, а быть может, и вредное. Вот уж действительно бытие определяет сознание.

Они уже никуда не шли, а сидели на бесплатной скамеечке под невидящим взглядом мраморных глаз. Анюта рассказывала, а Илья Ильич слушал, лишь изредка вставляя что-то от себя.

– Там один мальчик был, маленький, ему ещё год не исполнился, он и ходить толком не умел, так утром нянечка приходит, а его нету – рассыпался. Представляете? Оказывается, его мама ни разу про него даже не вспомнила. Она его придушила и в печке сожгла и с тех пор больше ни разу про него не вспоминала, а другие люди о нём и не знали. Этот мальчик как свой единственный мнемон прожил, так и рассыпался. А другие вырастают – такими богачами становятся! Иногда в гости заходят, подарки дарят. Тогда нянечки и воспитатели премию получают.