Шаг за черту - Рушди Ахмед Салман (лучшие книги txt) 📗

Настоящие религиозные войны — это войны религий с простыми гражданами в «зонах влияния». Это войны праведных с беззащитными: американские протестанты-ортодоксы против врачей, сторонников права на аборт; иранские муллы против иранского еврейского меньшинства; талибы против жителей Афганистана; бомбейские индуисты-фундаменталисты против своих все более запуганных сограждан-мусульман.

Победители в этой войне не должны быть фанатиками, которые испокон веков шли на битву, имея бога на своей стороне. Выбрать неверие — значит выбрать разум, а не догму, уверовать в человека, а не во все эти безмозглые божества. Как же мы до такого дошли? Не ищи ответа в книгах, где рассказаны эти истории. Да, несовершенное человеческое знание — дорога разбитая и ухабистая, но это наш единственный путь к мудрости. Вергилий, который верил, что разводивший пчел полубог Аристей сумел сотворить их из разлагающегося трупа жертвенного животного, был ближе к истине в вопросах о творении, чем все эти высокочтимые древние книги.

Древняя мудрость сегодня выглядит откровенным вздором. Живи в своем времени, используй накопленные нами знания, и, когда ты повзрослеешь, возможно, и человечество повзрослеет вместе с тобой и отбросит свои детские игрушки.

Как говорится в песне [107], It’s easy if you try («Если попробовать — выйдет»).

Что же касается нравственности, тут встает второй вечный вопрос: как жить? Что хорошо, а что плохо? Тут уж тебе самому думать над ответом. Только ты сам сможешь решить, жить ли по законам, продиктованным священниками, и принимать на веру, что добро и зло — внешние категории. Я считаю, что любая религия, даже самая замысловатая, провоцирует нас на пожизненный этический инфантилизм, ставя над нами непогрешимо нравственных Судей и неисправимо безнравственных Искусителей, вечных наших наставников, из неземной юдоли — Добро и Зло, Свет и Тьму.

Как же нам делать выбор в вопросах нравственности, не опираясь на свод божественных правил или на подсказки Судьи? Является ли неверие первым шагом на долгом пути в губительную пропасть культурного релятивизма, в рамках которого можно найти «культурно обусловленные» оправдания многим нетерпимым вещам — например, женскому обрезанию, — в рамках которого позволительно игнорировать универсальность таких понятий, как права человека? (Эту последнюю, совершенно аморальную точку зрения разделяют некоторые из наиболее авторитарных режимов, а также, к моему великому беспокойству, некоторые штатные сотрудники «Дейли телеграф».)

Нет, не является, но резоны для такого утверждения далеко не самоочевидны. Самоочевидной может быть только экстремистская идеология. Свобода — а этим словом я обозначаю внерелигиозную нравственность — неизбежно окажется понятием несколько более размытым. Да, свобода — это пространство, где неизбежны противоречия, где не утихают споры. Сама по себе она является не ответом на вопросы нравственности, но разговором на эти темы.

И она, безусловно, куда шире простого релятивизма, потому что это не бесконечный семинар, но место, где делают выбор, формулируют и отстаивают определенные ценности. В европейской истории интеллектуальная свобода, как правило, являлась свободой от оков Церкви, а не Государства. Именно за это бился Вольтер, именно этим должны заниматься и все мы, все шесть миллиардов, — мы должны совершить революцию, в которой каждый сыграет свою, одну шестимиллиардную роль: мы должны накрепко и навечно запретить священнослужителям, а также выдуманным историям, во имя которых они к нам обращаются, выступать в роли полицейских, контролирующих наши свободы и наше поведение. Мы должны накрепко и навечно запереть эти истории под обложками книг, спрятать книги на полку и увидеть мир таким, каков он есть, без всяких догм.

Представь себе, что нет небес, дорогой мой Шестимиллиардный, и тебе сразу же захочется подняться в небо.

«Вот вам восточный колорит!»

Как-то раз у меня была встреча со студентами университета в Дели, и после выступления одна девушка подняла руку.

— Господин Рушди, — сказала она, — я прочла ваш роман «Дети полуночи» с начала до конца. Он очень длинный, но я все равно его прочла. И хотела бы спросить у вас: в чем там смысл?

Я собрался было ей ответить, но она перебила:

— Я знаю, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, что смысл книги состоит в процессе чтения — от корки до корки. Вы ведь это собираетесь сказать?

— Ну, что-то в этом роде, приблизительно…

— Это не ответ, — фыркнула она.

— Простите, — попробовал возразить я, — но разве обязательно в книге должен быть однозначный смысл?

— В основе — обязательно, — заявила она с внушающей уважение прямотой.

Современная индийская литература, весьма разнообразная и богатая, по-прежнему мало знакома читателям в США. Те немногочисленные писатели, чьи имена все же приобрели известность (Р. К. Нараян, Викрам Сет), существуют как бы вне литературного процесса — этакие тексты вне контекста. Некоторые из индийских авторов (В. С. Найпол, Бхарати Мукерджи) отказались от звания «индийский писатель», видимо стараясь влиться в иной, более популярный литературный контекст. Мукерджи считает себя американской писательницей, а Найпол, по-видимому, предпочитает выступать в роли космополита, не принадлежащего ни к одному этносу. Индийцы (а также пакистанцы — после разделения страны пятьдесят лет назад) давно расселяются по всему свету, в поисках счастья отправляясь в Африку, Австралию, Великобританию, Америку, и эта диаспора породила множество писателей, которые не забывают своих корней; к ним можно причислить кашмиро-американского поэта Ага Шахида Али, который обращает свои стихи из Амхерста, штат Массачусетс, к Шринагару [108] — через параллели с другими трагедиями:

Как же коротко и исчерпывающе объяснить, в чем смысл твоей книги, если говоришь о такой разной литературе такой огромной страны (где, по последним данным, около миллиарда жителей) с такой всеобъемлющей, многогранной культурой, страны, которая занимала целый субконтинент, влияет на ум и чувства, на дух и воображение? Переместите Индию в Атлантический океан — и она соединит Европу и Америку; вместе с китайцами индийцы составляют почти половину населения всего земного шара.

В наше время число индийских писателей растет и множится. Их произведения так же разнообразны, как сама страна; и читатели, ценящие в литературе динамику, обязательно найдут что-нибудь отвечающее их запросам. Приближение пятидесятой годовщины независимости Индии дает подходящий повод для обзора полувековой деятельности независимой индийской литературы. Вот уже много месяцев я занимаюсь ее исследованием, и моя вдумчивая читательница из Дели, возможно, не без удовольствия, узнает, что это исследование привело меня к стойкому убеждению, неожиданному и довольно ироничному.

Дело в том, что этот период оказался гораздо более плодотворным для индусов, пишущих на английском языке, они создали более значительные произведения, чем те, кто творит на шестнадцати «официальных языках», так называемых национальных языках Индии.

Это серьезное наблюдение, и вполне приемлемое для западного читателя; но если большинство индийских авторов, пишущих по-английски, неизвестны на Западе, то еще менее известны представители внутринациональных литератур Индии (те, кто пишет на родных языках). Из всех неанглоязычных индийских писателей, пожалуй, известностью пользуется лишь имя Рабиндраната Тагора, лауреата Нобелевской премии, писавшего на бенгали, но и его творчество, до сих пор популярное в Латинской Америке, мало известно в других частях света.