В постели с Елизаветой. Интимная история английского королевского двора - Уайтлок Анна

Елизавета тут же выразила сомнения относительно брака с Анжу. Сам герцог также не горел желанием жениться на ней. Он, поощряемый сторонниками Гизов при французском дворе, считал Елизавету «еретичкой и незаконнорожденной». [583] Как признавалась Екатерина Медичи в своих письмах к Фенелону, «он столько слышал о ее чести и читал донесения всех послов, служивших при английском дворе, что убежден: если его вынудят жениться на Елизавете, его ждут бесчестье и потеря доброго имени». [584] Екатерина Медичи склоняла сына к браку, объясняя, что «величайший вред, какой злые люди могут нанести благородным женщинам королевской крови, заключается в том, чтобы распространять за границей ложь и позорные слухи о нас» и что «мы, правители-женщины, более других подвержены клевете со стороны наших врагов: иным способом они не в состоянии нам повредить». [585] Тем не менее королева-мать вынуждена была признать, что Анжу «ни за что на ней не женится, и в этом я не могу его убедить, хотя он – послушный сын». [586]

Помимо того что Елизавета не хотела выходить за юношу намного моложе себя, она получала предупреждения от своих дипломатов из Франции. Там многие считали, что герцог хорошо поступит, «если женится на старухе, которая последний год еле ходит, так как ее нога еще не излечилась и вряд ли излечится полностью» – намек на язву на ноге – «и что под предлогом лекарства ему могут прислать из Франции бальзам такого рода, что через пять-шесть месяцев он окажется вдовцом; и потом он может порадовать себя, женившись на королеве Шотландии, и остаться бесспорным монархом объединенного государства». [587] Елизавета, естественно, встревожилась, узнав о заговоре против нее во Франции, но ее обидели и упоминание ее возраста, болезней, а также постоянные сравнения не в ее пользу с шотландской кузиной. Будучи тщеславной, Елизавета намеренно сообщила Фенелону, что, «невзирая на неблагоприятные слухи о ее ноге, она не отказывалась от танцев в прошлое воскресенье на свадьбе маркизы Нортгемптонской; поэтому она выражает надежду, что герцог будет приятно удивлен, когда женится на здоровой женщине, а не на калеке». [588]

Переговоры с французской стороной возобновились, и к марту Екатерина Медичи написала Фенелону, что ее сын передумал и теперь «всей душой жаждет этого союза». Король Карл отправил в Англию своего посланника де Фуа; переговоры продолжались весной и летом 1571 г. Хотя Елизавета, по словам ближайших ее советников, «была более склонна к браку, чем до тех пор», религия по-прежнему оставалась камнем преткновения. Хотя королева дала понять, что Анжу придется приспосабливаться к законам ее страны, французы неуклонно требовали, чтобы Анжу и его слуги могли «свободно» исповедовать свою веру. [589] Как писал Уолсингем, потребность в таком союзе оказалась так велика, что все оговорки можно было оспорить: «Когда я задумываюсь о положении ее величества, и дома, и за границей… о том, как она подвержена иноземной угрозе, которая отпадет лишь в случае этого брака, я не представляю, что будет с ней, если дело расстроится». [590]

9 июля французский посол с радостью передавал Екатерине Медичи слова, сказанные королевой одной из ее фрейлин, когда они были наедине. Елизавета «по собственной воле говорила о герцоге» и дала понять, что, несмотря на ее сомнения из-за разницы в возрасте и религии, она «решилась на брак». Естественно, Елизавета обращалась к своим камер-фрейлинам за советом и поддержкой; особенно она боялась, что Анжу будет презирать ее, если окажется, что она не способна к деторождению.

Королева попросила Элизабет Файнс де Клинтон, графиню Линкольн, и леди Фрэнсис Кобэм – «двух самых верных своих приближенных», которым «она доверяла» больше, чем остальным, «свободно высказать ей» их мнение о браке. Леди Кобэм сказала, что «счастливейшими всегда являются браки, когда супруги ровесники или приблизительно одного возраста, в ее же случае положение неравное»; однако она выражала надежду: «раз Богу было угодно, чтобы она была старше», то и герцог «удовольствуется другими ее достоинствами». Леди Клинтон, которая знала Елизавету с детства и понимала, как важно ее успокоить, благоприятно отзывалась об Анжу, «чья юность, – по ее словам, – не должна наполнять вас страхом, ибо он добродетелен, и вашему величеству легче будет угодить ему, чем любой другой правительнице на свете». [591] Елизавета обещала «излить на принца всю свою любовь… любить и почитать его как своего господина и мужа» и выразила надежду, что этого ему будет довольно.

И все же ее не покидали сомнения. Получив портрет Анжу, Елизавета снова забеспокоилась из-за «разницы в возрасте между ней и герцогом». Учитывая «время жизни», ей «должно быть стыдно» выходить замуж за столь молодого человека. [592] Фенелон снова убеждал ее в том, что она будет подходящей женой для Анжу. Герцогу же он писал: «Господь так хорошо сохранил ее величество, что время не уменьшило ее красоты и совершенства, а вы выглядите старше своих лет; и герцог выказал неизменное желание их союза». Он уверял Елизавету, что она найдет в герцоге «все, что можно пожелать для своей чести, величия, безопасности и мира в государстве и личное счастье для себя». [593]

Елизавета предложила, чтобы Анжу инкогнито приехал в Англию и встретился с ней. Он отказался; Елизавета оставалась непреклонной: она не выйдет за принца, которого не видела. Несмотря на все уверения Фенелона в горячем желании герцога жениться на ней, в октябре Анжу заявил, что не женится на Елизавете ни при каких обстоятельствах. Он стал настолько «набожен», что слушал мессу по два или три раза на дню. [594] После нескольких месяцев переговоров и ложных обещаний надежды на брак с ярким молодым французом испарились.

Глава 23

Добиться ее смерти

В письме к Генри Буллинджеру летом 1571 г. Роберт Хорн, епископ Винчестерский, писал об «опасном и ужасном состоянии возбуждения», которое владело английским правительством «в течение почти трех последних лет». Елизавету и ее советников не только «потрясают вероломные нападки наших иноземных врагов», но они угрожают и дома «внутренними беспорядками», которые Хорн назвал «измышлениями и порождением папства». Папа Пий V призывал «отчаянных людей», которые то и дело «осаждали хрупкую фигуру благороднейшей девственницы Елизаветы почти бесконечными нападками и упорно добивались ее смерти либо от яда, либо от насильственных действий, при помощи колдовства, измены и любыми другими способами… какие только можно себе представить и на которые страшно даже намекать». [595]

Необходимо было предпринять решительные действия, способные противостоять растущим угрозам жизни королевы. В апреле, после созыва парламента, лорд – хранитель Большой печати Томас Нортон выступил с решительной речью. Он напомнил парламентариям, что «ее величество была и остается единственным столпом и опорой всей нашей безопасности». Поэтому, продолжал он, «забота, молитвы и все усилия парламента должны быть направлены на сохранение ее жизни и положения». [596] Были предприняты дальнейшие меры по «приведению католиков к порядку». По одному акту запрещалось приобретать, распространять и читать папские буллы. Всем подданным ее величества запрещалось вступать в какие-либо отношения с Римом – как лично, так и через посредство других людей. [597] Согласно другому акту, государственной изменой, караемой смертью, объявлялись действия, направленные на то, чтобы «умышлять, воображать или принимать меры, ведущие к смерти или телесным повреждениям королевы, предпринимать действия против короны, писать или предсказывать, что Елизавета – не законная королева, или в публикации, в речи, на письме и т. д. объявлять ее еретичкой, сектанткой, тираном, неверной, узурпатором или призывать какое-либо иноземное государство к вторжению. [598] Более того, тех, кто назовет в печати любое лицо наследником престола, кроме «прямых потомков» ее величества, ждет тюремное заключение сроком в один год. Тяжким преступлением объявлялись и домыслы о продолжительности жизни королевы, «с помощью воздвижения или изготовления статуи или фигурок, или составления гороскопа, или подсчетов, или любого пророчества, колдовства или заклинаний». [599] Страну разделила незримая граница, линия фронта; отныне католиков считали предателями на основании одной их веры.