Осень на краю - Арсеньева Елена (книга жизни .TXT) 📗

Андреас молчал, не говорил ни слова, не признавался в любви, все слова говорила Марина – никогда не произносившиеся ею слова. Но ей так хотелось услышать их от Андреаса, что она нарочно спрашивала иногда:

– Как будет по-немецки: я тебя люблю? Я тебя хочу? Мне так хорошо с тобой?

Он отвечал, и Марина переставала дышать от счастья, услышав эти вынужденные признания. Наконец, в совсем уж бесстыдную минуту, она спросила:

– А как сказать – подмахни?

– Подмах... Что? – не понял Андреас. – Махни – schwenke. Ты хочешь со мной прощаться и махать рукой на прощанье?

Она начала хохотать и никак не могла уняться. Сначала он спрашивал, что ее развеселило, а она знай отнекивалась и объясняла, что это невозможно перевести на немецкий язык. В конце концов Андреас сам стал хохотать и целовать ее, и они снова покатились по траве, стиснув друг друга руками и ногами, а во время очередной передышки Андреас, продолжая смеяться, сказал, что они попали в переделку. Мартин очень счастлив, что Грушенька передала ему записку, он решил, что она помогает их побегу, и даже начал поговаривать о том, что ее нужно взять с собой. Они доберутся до Вены, там Мартин приведет ее к родителям, они будут восхищены ее красотой и, конечно, благословят их брак. А впрочем, Мартин надеялся стать мужем Грушеньки еще в пути, обвенчаться же и потом можно.

– Что ты! – чуть ли не подскочила Марина. – Она может быть опасна, ей нельзя доверять. Я ее буквально заставила передать записку Мартину. Ни в коем случае ничего нельзя ей рассказывать!

Андреас огорчился:

– Бедный Мартин... Он так влюблен. Сердце его будет разбито разлукой с этой девушкой.

– Ничего, переживет, – жестко, с мстительной интонацией сказала Марина.

Андреас вгляделся в ее лицо в темноте:

– Ты, видимо, хорошо знаешь, что от разбитого сердца не умирают?

– Да, знаю, – буркнула Марина. Вот уж на эту тему ей совершенно не хотелось говорить!

Андреас, видимо, почувствовал ее настроение, потому что только выдохнул тихонько:

– Also, gut... ну, хорошо ... – И больше о Грушеньке не вспоминал. Сказал только: – Наверное, нам нужно одеться. Когда придет герр доктор?

– Думаю, через полчаса, а то и через час, – усмехнулась Марина. – Я ему нарочно встречу попозже назначила, чтобы с тобой подольше побыть.

Андреас помолчал, потом сдержанно сказал:

– Мне очень трудно уходить из казармы. И очень опасно оставаться где-то надолго. Ведь я подвергаю опасности не только себя, но и своих сотоварищей, очень многих людей, которым и так плохо придется после нашего побега. Они знают это и сознательно идут на жертву... а заставлять их рисковать из-за того, что я просто отправился auf das Wiedersehen, на свидание... это жестоко по отношению к ним!

Марина вздрогнула, такой холодок прозвучал в его голосе. И в то же мгновение все ее обнаженное тело проняло холодом... Отодвинулась было, но Андреас тотчас прижал ее к себе:

– Прости, если я был груб. Потерпи, скоро мы будем вместе, вместе навсегда.

Они опять начали целоваться. А потом, уже одеваясь, Андреас с улыбкой в голосе сказал, что, конечно, она правильно сделала, попросив доктора прийти попозже. От улыбки голос его чуть вздрагивал, а у Марины дрожало от счастья сердце.

Ждановский не опоздал. А может быть, он появился гораздо раньше, прятался где-то между могил (Марина ничуть не сомневалась, что уж он-то не боится мертвецов, ни реальных, ни выдуманных!) и многое чего успел увидеть. А впрочем, Марине было наплевать на него и на то, что он о ней подумает. Доктору Ждановскому предстояло всего лишь сыграть небольшую роль в ее жизни – и исчезнуть из нее навсегда, так стоит ли заботиться о впечатлении, которое она на него произведет? Но Андреас должен показаться ему человеком надежным, с которым не опасно иметь дело...

Ну, судя по голосу Ждановского, с этим все было в порядке. Мужчины посматривали друг на друга весьма одобрительно. Ждановский блестяще говорил по-немецки, и они с Андреасом обменивались репликами с такой скоростью, что Марина почти ничего не понимала. Вроде бы они сговаривались, как и где заберут одежду, доктор прикидывал, удастся ли принести ее на кладбище и спрятать где-нибудь здесь.

Так, переговариваясь, они и ушли вдвоем. Марина же побрела домой, и сны ее были тяжелы, непроглядны. Она не могла вспомнить потом, что ей снилось, но точно знала – что-то отвратительное.

Проснулась с тяжелой головой, все раздражало: суета Сяо-лю, капризы Павлика, который запросил леденечика, а леденцов, конечно, не было, откуда их взять? Марина с тоской вспомнила пирожные из «Чашки чая», вспомнила кондитерский отдел в магазине «Кунста и Альберса», изобилие конфет, целыми горами лежащих на витринах, от самых дешевых до самых дорогих. Почему она не может купить все это своему сыну? Только копеечного петушка на палочке! Ну что ж, она пойдет и принесет ему этого петушка. Где их продают, кстати? На базарной площади? Но ведь нынче не базарный день. Где же искать?

Она глупо, бессмысленно исходила полгорода, сбила ноги, но не нашла сахарных петушков. В конце концов зашла в этот «Кунст и Альберс», купила четверть фунта «монпансье», которое в Х., так же как в Энске, и лавочники, и покупатели, и приказчики дорогих магазинов называли «лампасье» и даже «лампасейки».

Марина была вне себя от раздражения. Что-то заставляло ее спешить домой, мучила неясная тревога, словно мутный сон продолжался. Торопилась, как могла, чуть ли не бегом бежала. Сяо-лю на пороге встретила известием:

– Красная сапка приходила, письмесо приносила.

«Красными шапками» звались посыльные, с которыми можно было отправить все, что угодно, от букета цветов и роскошного подарка до самой незначительной записки. До войны их было много при каждом отеле, магазине, теперь же большинство посыльных забрали в армию. Название свое «красные шапки» они заслужили из-за красного околыша и красного верха их форменных фуражек. Когда-то они должны были носить особую форму рассыльного, но теперь одевались с бору по сосенке, и главной приметой их оставалась именно что «красная шапка».

При словах Сяо-лю о «письмесе» сердце Марины так и подскочило: она решила, что письмо – от Андреаса или от Ждановского. Но нет – записочка, написанная на дорогой бумаге с муаровыми разводами, заклеенная бледно-зеленой облаткой и перехваченная такой же ленточкой, имела невинный вид девичьего дружеского послания и была подписана аккуратненьким, витиеватым Грушенькиным почерком. Содержание ее тоже было самое обыденное: просьба к дорогой «Мариночке Игнатьевне» нынче же, безотлагательно повидаться с нею в городском саду, «около черепахи», в пять часов вечера. Подпись была – «преданная Вам Агриппина Васильева».

Марина хмуро перечла записку. Сам факт того, что Грушенька вздумала к ней писать, внушал тревогу. Раньше – до того, как Марина угрозами вынудила ее к помощи, – Грушенька сама приехала бы к ней или, на худой конец, прислала отцовского кучера с запиской. То, что послание было доверено «красной шапке», позволяло понять: дело безотлагательное, это раз, а во-вторых, Грушенька желала бы сохранить его в тайне. Пожалуй, именно поэтому встреча была назначена в довольно людном месте, в городском саду, во дворе краеведческого музея, где стояла каменная черепаха – надмогильный памятник чжурчженьскому [5] полководцу, какому-то князю Эсыкую, жившему и умершему (вернее всего, убитому в бою) аж в двенадцатом веке после Рождества Христова. Всякий желающий мог прочесть на установленной рядом табличке, что «надмогильный памятник Эсыкую открыт в 1870 году востоковедом Палладием Кафаровым около села Никольского. [6] Могильный курган Эсыкуя раскопан Ф.Ф. Буссе в 1893–1894 гг. В 1896 году по инициативе Ф.Ф. Буссе фрагмент памятника – черепаха со стелой передана Х-му музею в дар от Общества изучения Амурского края». Эта исчерпывающая надпись не мешала жителям города Х. и вообще всем, кто видел памятник, пребывать в уверенности, что перед ними вовсе не сделанный людьми и изъеденный временем могильный памятник, а самая настоящая черепаха, окаменевшая за древностию лет. Около нее всегда толпился народ, так что встреча Грушеньки и Марины именно здесь никого не удивила бы. Видимо, Грушенька хотела придать тайному свиданию характер случайной встречи.