В тисках Джугдыра - Федосеев Григорий Анисимович (читать книги бесплатно TXT) 📗
В письме, оставленном Лебедевым для Пресникова, подтверждалась догадка Улукиткана. Отряд действительно покинул лагерь сегодня утром. Он ушел на восток с намерением обследовать большой узловой голец, со склонов которого берут начало реки Кун-Маньё, Сага, Нимни. Затем предполагает пробраться на южные склоны Джугджурского хребта. О нашем прибытии Лебедев, вероятно, не догадывался.
Сегодня вечером мы встретились в эфире со своими радиостанциями. Нам передали приятные вести. Главный инженер Хетагуров с группой геодезистов третий день штурмует Чагарский голец. Топографы Яшин и Закусин ушли своими маршрутами в глубину удских марей и по кромке Охотского моря. След обоза астронома Каракулина, обогнув с севера Становой, убежал вдоль Джугджурского хребта к истокам Уяна. Наследили нарты геодезистов по рекам Гуанаму, Арга, Селиткан. Обогрелась кострами разрозненных отрядов Тугурская тайга, тонкими стружками побежали снежные тропки к вершинам крутогорбых хребтов. Оживились пустыри человеческими голосами да стуком топоров.
Часть третья
I . Весна идет. – Утро на глухарином току. – Странное поведение медведя. – «Карта» Улукиткана – Снова в путь.
Сегодня девятое апреля. Я проснулся рано. В лагере спокойно, ни суеты, ни говора людского, даже трубы над палатками не дымятся. Это, кажется, первый день за время нашего путешествия, когда не нужно думать о дороге, о наледях, когда усталым глазам не надо всматриваться вперед в поисках прохода.
К лагерю табуном подошли наши олени. Они лениво потягиваются, выгибая натруженные лямками спины. Затем все разом повертывают головы в сторону убежавшей от лагеря реки. Что их тревожит? Я гляжу на реку. Нигде никого не видно, но слух улавливает шорох, будто кто-то, раздвигая почерневшие ветки, несмело идет по лесу. Стайка птиц торопливо проносится навстречу этому таинственному гостю. Вот-он уже совсем близко, от его невидимого прикосновения вздрогнули сережки на ольховом кусте, зашуршали старые неопавшие листья. Я уже чувствую на лице чье-то теплое нежное дыхание…
Это весна! Это она взбудоражила оленей и растревожила лес.
Ветерок шалит, перебирая густую ость на полношерстных боках оленей. Он шарит по верхушкам старых лиственниц, тревожит чащу и поспешно улетает в глубину долины, к холодным вершинам заснеженных гор, оставив в воздухе какое-то смятение да бодрящий запах весны, принесенный с далекого юга.
Солнце, выпутавшись из лесной чащи, осветило пробудившийся лагерь. Олени ложатся на снег и, пережевывая корм, чутко прислушиваются к ветру. Бойка на пригреве зализывает раны. Улукиткан дерет с жимолости волокно для мочалки, Василий Николаевич и Геннадий готовят баню. Кучум воровски высунул из палатки морду с украденным куском сахару в зубах. Он осмотрелся, подошел к костру, похрустел сахаром, облизнулся и озабоченно принялся ловить блох у себя в шубе.
Здесь, в верховье Маи, нам придется переждать распутицу. Отсутствие Лебедева в условленном месте расстраивало наши планы. Но прежде чем отправиться на розыски его под голец Сага, необходимо починить одежду и обувь, изрядно потрепанную, помыться, постирать белье. К тому же олени обессилели и нуждаются в длительном отдыхе.
Скоро будет готова баня. У края наносника большим пламенем бушует костер. Рядом с ним в береговой гальке вырыта яма – «ванна». Тут же устроен настил полуметровой высоты в виде топчана, заменяющий парной полок. Все это размещено на площадке в пять квадратных метров и так, чтобы можно было поставить палатку.
Гаснет пламя костра, разваливаются угли, обнажая под собой кучу крупных камней, сложенных горкой и побелевших от накала. Мы убираем остатки углей, выстилаем яму, «ванну», водонепроницаемым брезентом и наливаем туда горячую воду. Затем ставим палатку. Баня готова. Внутри жарко от раскаленных камней.
Купаемся по двое. Заплескалась вода, раздулась от пара палатка. Геннадий от всей души хлещет стланиковым веником по разомлевшему телу Василия Николаевича. Тот вертится вьюном, стонет, кряхтит. А каменка шипит, захлебываясь жаром. Геннадий часто приседает, чтобы охладиться, и с новой силой хлещет. У Василия Николаевича голос слабеет, стихает, и слышно, как он безмолвно валится в «ванну».
– Эко осерчал, Геннадий! – говорит Улукиткан, неодобрительно покачивая головой.
– Сейчас наша с тобой очередь, готовься, – сказал я старику.
– Оборони бог, – испугался тот. – Моя свой баня делать буду, а тут не могу – сразу пропаду. – И он опасливо отошел в сторону, не сводя недоумевающих глаз с палатки, окутанной паром.
После бани мы занялись стиркой. Улукиткан, усевшись на снегу, стал мыться. Пододвинув поближе ведро с теплой водой и стараясь не замочить унты, он, не раздеваясь, начал намыливать голову. Старик фыркал от удовольствия, шумно плескался. Затем он отжал из волос воду и натянул на мокрую голову шапку-ушанку. Немного передохнув, Улукиткан стащил с худого тела рубашку, помыл тощую грудь и, не вытираясь, надел чистую рубашку, а поверх – дошку. Снова передохнул и снял унты вместе со штанами. Высохшие ноги, тонкие, как плети, плохо отпаривались…
– Эко зря кричал Василий, ведь так куда с добром мыться можно, – рассуждал шопотом Улукиткан.
И действительно, даже после такой своеобразной бани посвежел старик, посветлели его глаза. Собрав грязную одежду, Улукиткан запихивает ее в ведро, намыливает, выжимает и, не вставая с места, бьет то рубашкой, то штанами о корявый ствол лиственницы, – это и называется у него стиркой…
За почерневшим лесом в глубоком отливе неба расплывались высокие хребты. На лабазном срубе с ледяных свеч сбегали капли влаги. Расползалась теплынь по чаще, по снегам.
День кончился. Долину прикрыла тьма. Морозная ночь быстро сковала размягший снег.
Все собрались у меня. В палатке полумрак. В печке изредка вспыхивает пламя, обливая тусклым светом сгорбленные фигуры сидящих людей. " На их лицах, выхваченных из темноты, покой и скука. В тишине слышно, как губы громко всасывают чай да на зубах похрустывают сухари.
– Эко кислый фрукт! – говорит Улукиткан, обсасывая лимон и морщась, как от ушиба.
– Корку-то не ешь, она горькая, – предупреждает его Василий Николаевич.
– Пошто не ешь? Горько языку, да ему мало заботы, а брюху польза. – И по скуластому лицу старика расплывается улыбка.
– Что будем делать завтра? – спрашиваю я.
Все молчат. В углах палатки еще больше сгущается полумрак. Кто-то зажигает свечку.
– Ленивому – сон, быстроногому – охота, а усталому оленю – свежая копанина, – наконец отвечает Улукиткан, выгибая онемевшую спину.
– Чем же ты займешься? – обращаюсь я к проводнику.
– Сокжой искать надо. Обеднел наш табор, костей не осталось, ножу делать нечего, да и брюху скучно!
– Когда собираешься? – настораживается Василий Николаевич. – Может, вместе пойдем? Вдвоем веселее.
– В пустой тайге и втроем веселья не жди, а на свежем следу зверя и одному хорошо. Утром глухариный ток ходить буду, потом надо искать место, где сокжой стоит, и рыба надо поймать. Хорошо, что у глаз рук нет, все бы захватили. Тьфу, какой люди жадный…
– Вот уж не ожидал от тебя, Улукиткан: знаешь, где ток, и молчишь. Я, можно сказать, для тебя все: и крепкого чая заварю, и мозговую косточку припасу, а ты вон какой.
– Эко зря осерчал, Василь! Я думаю, по тонкому насту тебе глухаря не скрасть, шумно будет, напрасно пули терять будешь.
– Под песню к любому подберусь, шум тут ни при чем. Говори, где ток, вместе пойдем.
– Моя утром слышал, как глухарь щелкал прямо на восход, думаю, там ток. Ты иди сам, моя другой знает охота, твоя так не может, – упрямится старик, хитровато усмехаясь. Еще посидев немного, он уходит, так и не выдав своих замыслов.
А мы с Василием Николаевичем решаем так: на ток пойду я, а он спустится по Мае вниз и осмотрит реку, нет ли где большой полыньи, чтобы поставить сети, обойдет боковые ложки, может, нападет поблизости на след сокжоя или сохатого.
