Жизнь, учения и изречения знаменитых философов - Лаэртский Диоген (мир книг TXT) 📗

КНИГА СЕДЬМАЯ

Зенон, сын Мнасея (или Демея), из Кития, что на Кипре, греческом городе с финикийскими поселенцами. У него была кривая шея (говорит Тимофей Афинский в "Жизнеописаниях"), а сам он, по свидетельству Аполлония Тирского, был худой, довольно высокий, со смуглой кожей (за что его и прозывали "египетской лозой", как сообщает Хрисипп в I книге "Пословиц"), с толстыми ногами, нескладный и слабосильный — оттого-то, как говорит Персей в "Застольных записках", обычно он не принимал приглашений к обеду. Зато, говорят, ему доставляло удовольствие есть зеленые фиги и загорать на солнце. Учителем его, как уже сказано, [540] был Кратет, а потом, говорят, он учился по десять лет у Стильпона и у Ксенократа (по словам Тимократа в "Дионе"), а также у Полемона. По рассказам Гекатона и Аполлония Тирского (в его I книге "О Зеноне"), он обратился к оракулу с вопросом, как ему жить наилучшим образом, и бог ответил: "Взять пример с покойников"; Зенон понял, что это значит, и стал читать древних писателей. К Кратету попал он следующим образом. Он плыл из Финикии в Пирей с грузом пурпура и потерпел кораблекрушение. Добравшись до Афин, — а было ему уже тридцать лет — он пришел в книжную лавку и, читая там II книгу Ксенофонтовых "Воспоминаний о Сократе", [541] пришел в такой восторг, что спросил, где можно найти подобных людей? В это самое время мимо лавки проходил Кратет; продавец показал на него и сказал: "Вот за ним и ступай!" С тех пор он и стал учеником Кратета. Но при всей своей приверженности к философии он был слишком скромен для кинического бесстыдства. Поэтому Кратет, чтобы исцелить его от такого недостатка, дал ему однажды нести через Керамик горшок чечевичной похлебки; а увидев, что Зенон смущается и старается держать ее незаметно, разбил горшок у него в руках своим посохом похлебка потекла у Зенона по ногам, он бросился бежать, а Кратет крикнул: "Что ж ты бежишь, финикийчик? Ведь ничего страшного с тобой не случилось!" Итак, некоторое время он учился у Кратета; тогда он и написал свое «Государство», и кое-кто шутил, будто оно написано на собачьем хвосте. [542] Кроме «Государства» он написал следующие сочинения: "О жизни, согласной с природою", "О порыве или человеческой природе", "О страстях", "Об обязанностях", "О законе", "Об эллинском воспитании", "О зрении", "О цельном", "О знаках", "Пифагорейские вопросы", "Всеобщие вопросы", "О словах", "Гомеровские вопросы" в 5 книгах, "О чтении поэзии". Кроме того, ему принадлежат: «Учебник», «Решения», «Опровержения» в 2 книгах, "Воспоминания о Кратете", «Этика». Таковы его сочинения. Однако в конце концов он покинул Кратета и в течение двадцати лет учился у двух других вышеназванных наставников; оттого, говорят, он и заявлял: "Вот каким счастливым плаванием обернулось для меня кораблекрушение!" Впрочем, некоторые пишут, что это было сказано еще при Кратете. А другие рассказывают, что он жил в Афинах, когда услышал о крушении своего корабля, и сказал: "Как хорошо, что Удача сама толкает нас в философию!" Наконец, третьи утверждают, будто он успел распродать свой груз в Афинах и лишь потом обратился к философии. Рассуждения свои он излагал, прохаживаясь взад и вперед по Расписной Стое [543] (собственно, она называется Писианактовой, но по фрескам Полигнота получила название Расписной), потому что искал места малопосещаемого; а именно здесь при Тридцати тиранах было погублено почти 1400 граждан. Сюда стали приходить люди послушать его и за это были прозваны «стоиками», равно как и его ученики; а до этого они назывались «зеноновцами», как о том свидетельствует и Эпикур в своих письмах. Стоиками же раньше называли стихотворцев, препровождавших свое время в Стое (как сообщает Эратосфен в VIII книге "О древней комедии"), — от них-то и пошло это слово в широкий ход. Афиняне оказывали Зенону великий почет: они даже вручили ему ключ от городских стен и удостоили его золотого венка и медной статуи. То же самое сделали и его соотечественники: статую Зенона они почитали украшением своего города. Так же гордились им и те китайцы, что жили в Сидоне. Сам Антигон выражал ему благосклонность и не раз его слушал, когда бывал в Афинах. Он даже приглашал философа приехать к себе; тот отказался, но послал к нему одного из своих близких Персея, сына Деметрия, родом из Кития, расцвет которого приходится на 130-ю олимпиаду, когда Зенон был уже стариком. Вот каково было письмо Антигона (приводимое Аполлонием Тирским в сочинении о Зеноне): "Дарь Антигон философу Зенону шлет привет. Удачею и славою, как мне думается, я выше тебя, но разумом и воспитанием ниже, равно как и тем совершенным счастьем, какое ты имеешь в обладании. Оттого и рассудил я предложить тебе приехать ко мне, полагая, что ты не откажешь мне в моей просьбе. Постарайся же так или иначе быть при мне — ты ведь понимаешь, что будешь наставником не для меня одного, а для всех македонян, вместе взятых. Кто наставляет царя Македонии и ведет его по пути к добродетели, тот заведомо и всех его подданных будет готовить к тому, чтобы стать хорошими людьми. Ибо каков правитель, таковы обычно становятся должным образом и подданные". Зенон отвечал ему так: "Царю Антигону Зенон шлет привет. Мне дорога твоя любовь к знанию, поскольку ты отдаешь предпочтение воспитанию истинному и благополезному, а не пошлому и развращающему нравы. Кто обращается к философии, отступясь от хваленого наслаждения, в котором иные юноши размягчают свои души, — в том заведомо жива не только врожденная, но и добровольная наклонность к благородству. А когда врожденное благородство в должной мере окрепнет от упражнения и от нелицеприятного поучения, то ему уже нетрудно прийти к овладению совершенной добродетелью. Однако тело мое сковано старческою немощью, ибо мне уже восемьдесят лет; и потому быть при тебе не под силу мне, а посылаю я к тебе некоторых из моих товарищей по занятиям: душевной силой они не ниже меня, телесной же много меня выше; приблизь их, и ты не отстанешь от достигающих совершенного счастья". И он послал к Антигону Персея и Филонида Фиванского; о том, что они живут у царя, упоминает и Эпикур в письме к брату Аристобулу. Я счел уместным приложить здесь также и постановление афинян о Зеноне. Вот оно: "В архонтство Арренида, в 5-ю пританию филы Акамантиды, в 21-й день месяца мемактериона и в 23-й день притании, [544] в общем народном собрании председатель Гиппон, сын Кратистотеля из Ксипетея, с товарищами по председательству поставил на голосование вопрос, а слово держал Фрасон, сын Фрасона из Анакеи: "Поскольку Зенон Китайский, сын Мнасея, провел в этом городе много лет и, занимаясь философией, показал себя достойнейшим человеком во всех отношениях, призывал к добродетели и здравомыслию тех молодых людей, которые сходились к нему для поучения, обращал их ко всему наилучшему и в собственной жизни являл для всех пример согласия с учением, которое проповедовал, — постольку народ почел за благо Зенону Китайскому, сыну Мнасея, воздать хвалу и законным чином увенчать его золотым венком за добродетель и здравомыслие; а гробницу его поставить на Керамике за народный счет. И для изготовления венка и устроения гробницы избрать народу пятерых лиц из числа афинян, а государственному делопроизводителю записать это постановление на двух каменных столбах, из которых один должно поставить в Академии, другой — в Ликее, а расходы на те столбы выделить заведующему казною, чтобы все знали, что афинский народ умеет чтить достойных мужей и при жизни, и после смерти. На устроение гробницы избраны голосованием: Фрасон из Анакеи, Филокл из Пирея, Федр из Анафлиста, Медонт из Ахарн, Микиф из Сипалета, (Дион из Пеании) [545] ". Таково это постановление. Антигон Каристский сообщает, что Зенон никогда не отрекался от того, что он из Китая. Так, когда он был одним из вкладчиков на восстановление бани и на столбе было написано имя: "Зенон, философ", он потребовал добавить: "Из Кития". Для своей глиняной бутылочки [546] он сделал полую крышку, положил туда деньги и всюду с ними ходил, чтобы иметь под рукой все для нужд своего учителя Кратета. Было у него, по рассказам, когда он приехал в Элладу, более тысячи талантов, и он отдавал их в рост корабельщикам. Ел он ломтики хлеба, мед и самую малость вина с хорошим ароматом. С мальчиками он имел дело редко, а с девками раз или два, только чтобы не прослыть женоненавистником; [547] а когда Персей, с которым он жил в одном доме, пригласил однажды для него хорошенькую флейтистку, то Зенон, не замедлив, препроводил ее к самому Персею. В обхождении, говорят, был он очень хорош, так что Антигон часто приглашал его на гулянья, а однажды он даже сопровождал царя на попойку к кифареду Аристоклу, однако быстро скрылся. Многолюдства, говорят, он все же избегал, и даже на скамье сидел с краю, чтобы не иметь соседей хотя бы с одной стороны. На прогулках его сопровождали два-три человека, не более. Иной раз он даже собирал медяки с окружающих, чтобы они не толпились вокруг хотя бы из скупости (так говорит Клеанф в книге "О деньгах"). А однажды, когда его обступило много народу, он показал им на деревянную ограду алтаря, что вверху Стой, и сказал: "Когда-то он стоял здесь на середине, но мешал ходить, и его отодвинули; вот так же, если вы уберетесь отсюда, то нам будет свободнее". Демохар, сын Лахета, сказал однажды, приветствуя его: "Стоит тебе сказать или написать Антигону, чего тебе надобно, и он тотчас все тебе даст!" Выслушав это, Зенон перестал с ним разговаривать. А когда Зенон умер, Антигон, говорят, сказал: "Какого я лишился зрителя!" Тогда-то он и поручил Фрасону просить афинян пожаловать Зенона гробницей на Керамике. Однажды его спросили, чем он восхищается в Зеноне; он ответил: "Тем, что, сколько он ни получал от меня дорогих подарков, я ни разу не видел его ни надменным, ни униженным". Он отличался наклонностью к исследованиям и к тонкости во всяком рассуждении. Поэтому и Тимон пишет о нем в «Силлах»: Я увидал финикиянку старую в темной гордыне: Было ей мало всего; но корзинка ее прохудилась, А ведь и так в ней было не больше ума, чем в трещотке. Он любил ученые споры с диалектиком Филоном, своим товарищем по занятиям; и, будучи моложе Филона, благоговел и перед ним, и перед их наставником Диодором. Были вокруг него и настоящие оборванцы, как пишет и Тимон: Целую тучу согнал мужиков, которые были Самые нищие, самые глупые между сограждан. Сам он был мрачен и едок, с напряженным лицом. Жил он просто и не по-эллински скупо под предлогом бережливости. Осмеивая кого-нибудь, он делал это незаметно и не с маху, а словно издали. Таковы его слова об одном щеголе, который с осторожностью перебирался через какой-то ручей: "Как же ему не сторониться грязи? ведь в ней не видать своего отражения!" Один киник попросил у Зенона масла в пузырек, потому что свое у него кончилось; Зенон ничего ему не дал, а когда тот пошел прочь, то крикнул вслед: "Скажи-ка теперь, кто из нас бесстыднее?" Влюбленный в Хремонида, он сидел рядом с ним и с Клеанфом и вдруг встал; Клеанф удивился, а Зенон сказал: "Я слышал от лучших врачей, что при воспалении самое хорошее средство — покой". На одной пирушке пониже его за столом лежали двое, и лежавший выше ткнул ногой лежавшего ниже; тогда Зенон сам толкнул его коленом, а когда тот обернулся, то сказал: "А каково, по-твоему, было от тебя соседу?" Одному любителю мальчиков он сказал: "Как школьные учителя выживают из ума оттого, что вечно возятся с мальчишками, точно так же и ваша порода!" Речи отделанные и безошибочные он сравнивал с александрийскими сребрениками: они хороши с виду и отчеканены, как настоящая монета, но цена их от этого не выше. А речи противоположного свойства похожи на аттические тетрадрахмы: грубо рубленные и с погрешностями в языке, они все же подчас более весомы, чем самые тонковыведенные. Ученик его Аристон вел длинные рассуждения, но были они бездарны, а порой нахальны и опрометчивы; Зенон сказал: "Не иначе как твой отец зачал тебя спьяна!" — и прозвал его болтуном, потому что сам всегда был немногословен. Один обжора, имевший обыкновение ничего не оставлять соседям по столу, подал гостям большую рыбу; Зенон ухватил ее, словно собираясь съесть целиком, а когда тот уставился на него, ответил: "Если ты моего обжорства за одним обедом стерпеть не можешь, то как же другие твое терпят каждый день?" Один мальчик домогался ответа на какой-то вопрос слишком напористо для своего возраста; Зенон подвел его к зеркалу, велел посмотреть на себя и спросил, к лицу ли при таком виде такие вопросы. Кто-то заявлял, что по большей части не согласен с Антисфеном; Зенон прочитал ему софокловскую притчу [548] и спросил: может быть, все-таки в Антисфене есть и хорошее? "Не знаю", — сказал тот. "И тебе не стыдно, возразил Зенон, — выхватывать и запоминать, что у него есть плохого, и обходить с пренебрежением, что у него есть хорошего?" Кто-то сказал, что речи философов, на его взгляд, слишком коротки. "Ты прав, — ответил Зенон, — у них даже слова были бы короче, будь это возможно". [549] Кто-то пожаловался, что Полемон говорит не то, что обещал; Зенон спросил: "А разве одно другого не стоит?" Для спора, говорил он, нужно иметь голос и силу не меньше, чем у актера, однако понапрасну рот не разевать это делают только те, кто болтает много, но без толку. Кто умеет хорошо говорить, утверждал он, тот не будет давать слушателю передышку, чтобы полюбоваться, словно хороший ремесленник: наоборот, слушатель должен быть так захвачен речью, чтобы ему и на раздумье времени не требовалось. Одному много болтавшему юнцу он сказал: "У тебя уши утекли на язык". Одному красавцу, рассуждавшему, что любовь-де мудрецу не пристала, он сказал: "Для вас, красавцев, ничего хуже и быть не может". Даже большинство мудрецов, по его словам, сплошь и рядом оказываются немудрыми, потому что не разбираются в своих случайных мелочах. И он любил рассказывать, как флейтист Кафисий, увидев, что один его ученик силится играть погромче, стукнул его и сказал: "Не в силе добро, а в добре сила!" Один юноша вел слишком дерзкие разговоры; Зенон ему сказал: "Ну, мальчик, не скажу я тебе того, что думаю!" К нему льнул один родосец, отличавшийся красотою и богатством, а более ничем; чтобы отделаться от него, Зенон сперва посадил его на пыльную скамью, чтобы он запачкал одежду, а потом отвел ему место среди нищих, чтобы он терся об их лохмотья; и наконец юноша сбежал. "Ничего нет неприличнее гордыни, — говорил Зенон, — а в молодых людях особенно". Не надо обременять память звуками и словами, а надо стараться расположить свой ум к извлечению пользы и не думать, будто это какое-то уже сваренное и поданное угощение. Он говорил, что молодые люди должны знать порядок и в походке, и в облике, и в одежде; и он часто напоминал стихи Еврипида о Капанее: Он был богат, но не был он заносчив: Нимало не тщеславней, чем бедняк. [550] Чтобы овладеть науками, говорил он, самое нежелательное — это самомнение, а самое надобное — это время. На вопрос, что такое друг, он ответил: "Второй я". [551] Однажды он порол раба за кражу. "Мне суждено было украсть!" — сказал ему раб. [552] "И суждено было быть битым", — ответил Зенон. Красоту он называл цветом целомудрия (а иные говорят, что, напротив, целомудрие — цветок красоты). Как-то раз он увидел чьего-то знакомого раба всего в синяках; "Вижу следы твоего нрава!" — сказал он ему. Кто-то натерся душистым маслом; Зенон спросил: "От кого это так запахло женщиной?" Дионисий Перебежчик спросил, почему Зенон ему одному не делает замечаний? "Потому что я тебе не доверяю", — отвечал Зенон. Мальчишке-болтуну он сказал: "У нас для того два уха и один рот, чтобы мы больше слушали и меньше говорили". Однажды на попойке он лежал и молчал; его стали спрашивать, в чем дело, а он ответил: "Передайте царю, что среди вас был один человек, умеющий молчать", потому что спрашивавшие были посланы от Птолемея и хотели узнать, что передать от Зенона царю. Его спросили, как он чувствует себя, когда его бранят; он сказал: "Как посол, когда его отсылают без ответа". Аполлоний Тирский рассказывает, что однажды Кратет схватил его за плащ, чтобы оттащить от Стильпона. "Нет, Кратет, философов мало хватать за уши: убеди и уведи! сказал ему Зенон. — А если ты оттащишь меня силой, то телом я буду с тобой, а душой со Стильпоном". Гиппобот сообщает, что водился он и с Диодором, усердно занимаясь с ним диалектикой, и сделал в ней большие успехи, но был так далек от тщеславия, что пошел в ученье к Полемону, и тот, говорят, сказал ему: "Вижу, Зенон, ты прокрался ко мне через черный ход, чтобы выкрасть наше учение и разодеть его по-финикийски!" [553] А когда один диалектик показал ему семь диалектических приемов для софизма "Жнец", [554] он спросил, сколько тот за них хочет, и, услышав: "Сто драхм", заплатил двести; такова была в нем страсть к знаниям. Он первый, говорят, дал название понятию «надлежащее» и написал об этом книгу. Он же переписал стихи Гесиода следующим образом: Тот наилучший меж всеми, кто доброму верит совету; Также хорош тот, кто сам умеет умом пораскинуть. [555] В самом деле, говорил он: кто умеет хорошо выслушать совет и воспользоваться им, более достоин похвалы, чем тот, кто все соображает сам: последний хорош только пониманием, а первый, умеющий слушать, — еще и поведением. На вопрос, почему он такой суровый, а за попойкой распускается, он ответил: "Волчьи бобы тоже горькие, [556] а как размокнут, становятся сладкими". Действительно, на таких пирушках он давал себе волю, что подтверждает и Гекатон во II книге «Изречений». Лучше, чтобы заплетались ноги, чем язык, говорил он. Добро — не мелочь, а достигается по мелочам. (Впрочем, другие приписывают эти слова Сократу. [557]) Был он закален и неприхотлив, пищу ел сырую, а плащ носил тонкий. За это и сказано о нем: Ни ледяная зима, ни льющийся дождь бесконечный Не укрощают его, ни зной, ни жало болезней, Ни многолюдные праздники духа его не расслабят: Ночью и днем прилежит он душой к обретению знанья. И даже комические поэты, сами того не замечая, в своих насмешках произносят ему похвалу. Так, Филемон говорит в драме «Философы»: Сухая смоква, корка да глоток воды — Вот философия его новейшая; И мчат ученики учиться голоду. Впрочем, другие приписывают эти стихи Посидиппу. К этому времени Зенон почти вошел уже в пословицу — о нем говорилось: Философа Зенона быть воздержнее. Во всяком случае у Посидиппа в «Перевезенцах» сказано: …десять дней, казалося, Он самого Зенона был воздержнее. И в самом деле, он всех превосходил и этой добродетелью, и достоинством, и, право же, счастьем: ведь прожил он 98 лет [558] и умер безболезненно, в полном здоровье. Правда, Персей в "Уроках этики" пишет, будто умер он в 72 года, а в Афины приехал 22 лет; но Аполлоний говорит, что только во главе школы он стоял 58 лет. Умер он так: уходя с занятий, он споткнулся и сломал себе палец; тут же, постучав рукой оземь, он сказал строчку из «Ниобы»: Иду, иду я: зачем зовешь? [559] и умер на месте, задержав дыхание. Афиняне погребли его на Керамике и почтили вышеприведенными постановлениями, подтвердив этим его добродетель. Антипатр Сидонский сочинил о нем такие стихи: Здесь почивает Зенон, китиец, достигший Олимпа, Он никогда не хотел Оссой венчать Пелион. Он не пытался свершать двенадцать свершений Геракла, — Здравая мера ему путь проложила до звезд. [560] А стоик Зенодот, ученик Диогена, написал так: Самодовлением тверд, величав седыми бровями, Ты, о Зенон, отстранил праздных богатств суету, Слово мужа глася, увлек ты умом прозорливым Тех, кто страха не знал, духом к свободе стремясь, Из финикиян ты был, что нужды? Оттуда же родом Кадм, открывший для нас таинство писчих страниц. [561] А общие стихи обо всех стоиках написал Афиней, сочинитель эпиграммы: О знатоки стоических правд! О вы, что храните В ваших священных столбцах лучший завет мудрецов! Вы говорите: единое благо души — добродетель, Ею сильны города, ею живет человек. А услаждение плоти, для многих — предельная радость, Есть лишь малый удел только единой из Муз. [562] А о том, как умер Зенон, рассказали и мы в нашей книге "Все размеры" такими стихами: Так говорят: китиец Зенон, утомленный годами, Мукам конец положил, отринув пищу; Или же так он сказал, ударивши оземь рукою: "Сам иду я к тебе — зачем зовешь ты?" [563] Действительно, есть и такой рассказ о его кончине; однако о том, как он умер, сказано уже достаточно. Деметрий Магнесийский в «Соименниках» пишет, что отец его Мнасей часто бывал по торговым делам в Афинах и оттуда привез много сократических книг для Зенона, еще когда тот был мальчиком; из них он набрался разума еще на родине и потому-то, приехав в Афины, примкнул к Кратету. Это он, по-видимому, дал определение конечной цели, тогда как другие в своих высказываниях колебались. Говорят, как Сократ обычно говорил: "Клянусь собакою!", так и он говорил: "Клянусь каперсом!" Некоторые, в том числе скептик Кассии, предъявляют Зенону много обвинений. Во-первых, говорят они, в начале «Государства» он объявил бесполезным весь общий круг знаний. Во-вторых, всех, кто не взыскует добродетели, он обзывает врагами, ненавистниками, рабами и чужаками друг другу, будь это даже родители и дети, братья или домочадцы. Далее, в «Государстве» он числит гражданами, друзьями, домочадцами и свободными людьми только взыскующих добродетели; поэтому-то для стоиков родители и дети враги, ибо они не мудрецы. В том же «Государстве» он утверждает общность жен, а на 200-й строке [564] запрещает строить в городах храмы, суды и училища; и о деньгах пишет так: "Денег не следует заводить ни для обмена, ни для поездок в чужие края". А одежду велит носить мужчинам и женщинам одну и ту же, и чтобы ни одна часть тела не была прикрыта полностью. Это «Государство» подлинное сочинение Зенона, об этом свидетельствует Хрисипп в книге "О государстве". Писал он и о любви — в начале книги под заглавием "Учебник любви", а также довольно много и в «Беседах». Суждения такого рода можно найти не только у Кассия, но и у ритора Исидора Пергамского; этот еще добавляет, будто те места из книг Зенона, которые казались стоикам неудачными, были вырезаны стоиком Афинодором, хранителем пергамской библиотеки, но потом восстановлены, когда Афинодора уличили и ему пришлось плохо. Но о подложных местах сказано достаточно. Всего было восемь Зенонов: первый — из Элеи, о котором речь впереди; [565] второй — наш философ; третий — с Родоса, написал историю своего острова в одной книге; четвертый — историк, описавший поход Пирра в Италию и Сицилию и составивший обзор деяний римлян и карфагенян; пятый — ученик Хрисиппа, написавший мало книг, но оставивший много учеников; шестой — врач Герофиловой школы, мыслью сильный, но в писании слабый; седьмой — грамматик, среди сочинений которого имеются и эпиграммы; восьмой — из Сидона, эпикурейский философ, отличавшийся ясностью мысли и слога. Ученики Зенона многочисленны; известностью среди них пользуются: Персей Китийский, сын Деметрия, по одним сведениям — его домочадец, по другим — его раб; он был одним из посланных к царю Антигону для письмоводительства и воспитывал царского сына Алкионея. Однажды Антигон, чтобы испытать его, велел сообщить ему ложную весть, будто имение его расхищено врагами; Персей помрачнел, а царь сказал: "Теперь сам видишь, что богатство — вещь не безразличная!" Книги Персея известны такие: "О царской власти", "О государственном устройстве лаконян", "О браке", "О нечестии", «Фиест», "О различной любви", «Поощрение», «Беседы», «Изречения» в 4 книгах, «Записки», "На Законы Платона" — 7 книг; Аристон Хиосский, сын Мильтиада, — это он ввел понятие о безразличном; Эрилл Карфагенский, сказавший, что конечная цель есть знание; Дионисий Перебежчик, признавший наслаждение благом, ибо у него так сильно болели глаза, что он не мог уже говорить, будто боль безразлична; а родом он был из Гераклеи; Сфер из Боспора; Клеанф из Леса, сын Фания, его преемник по школе; Зенон говорил, что он похож на дощечки с твердым воском писать на них трудно, но написанное держится долго. У этого Клеанфа после кончины Зенона учился и Сфер; мы к нему еще вернемся в его жизнеописании. [566] Кроме того, по словам Гиппобота, учениками Зенона были Филонид из Фив, Каллипп из Коринфа, Посидоний из Александрии, Афинодор из Сол, Зенон из Сидона. *** Здесь, в жизнеописании Зенона, мне представляется уместным рассказать о совокупности учений всех стоиков, потому что именно он был основателем этой школы и ему принадлежат многочисленные вышеназванные книги, в которых он разглагольствует, как никто среди стоиков. Итак, вот их учение в общих чертах; мы их изложим в виде перечня, [567] как уже делали в других местах. Философское учение, по их словам, разделяется на три части: физику, этику и логику. Первым это разделение произвели Зенон Китайский в книге "Об учении", Хрисипп в I книге "Об учении" и в I книге «Физики», Аполлодор и Силл в I книге "Введения к догмам", Евдром в "Началах этики", а также Диоген Вавилонский и Посидоний. Эти три части Аполлодор называет «областями», Хрисипп и Евдром «видами», остальные — «родами» философии. Философия, указывают они, подобна живому существу, и логику можно сравнить с костями и жилами, этику — с мясистыми частями, физику — с душой. Подобна она и яйцу, скорлупа которого логика, белок — этика, желток — физика; или плодоносному полю, ограда вокруг которого — логика, урожай — этика, а земля и деревья — физика; или городу, вокруг которого крепкие стены и правит которым разум. Ни одна из этих частей не отделяется от других, но все они смешаны — так утверждают некоторые из них и преподают их тоже без разделения. Однако другие, и в том числе Зенон (в книге "Об учении"), Хрисипп, Архедем и Евдром, ставят логику на первое место, физику на второе, этику на третье; Диоген из Птолемаиды ставит этику на первое место, Аполлодор — на второе; а Панэтий и Посидоний ставят на первое место физику (как сообщает Фаний, ученик Посидония, в I книге "Уроков Посидония"). Клеанф перечисляет не три, а целых шесть частей: диалектику, риторику, этику, политику, физику, богословие; но другие (например, Зенон Тарсийский) говорят, будто это не части учения, а части самой философии. Логическую часть иные разделяют на две науки; риторику и диалектику, иные добавляют еще такой вид, как наука об определениях и наука о канонах и критериях; впрочем науку об определениях некоторые отрицают. Науку о канонах и критериях они принимают как средство для отыскания истины, поскольку здесь устанавливается различие между представлениями всякого рода; наука об определениях равным образом служит для распознания истины, поскольку здесь предметы охватываются понятиями. Риторика есть наука хорошо говорить при помощи связных рассуждений; диалектика — наука правильно спорить при помощи рассуждений в виде вопросов и ответов (поэтому ее определяют также как науку об истинном, ложном и ни том, ни другом). Риторика, по их словам, разделяется на три части: совещательную, судебную и хвалебную. Кроме того, она расчленяется на нахождение, изложение, построение и исполнение; а ораторская речь — на вступление, рассказ, возражения и заключение. Диалектика разделяется на две области: означаемое и звук. Область означаемого делится на разделы о представлениях и о возникающих из них суждениях, о подлежащих и сказуемых, о прямых и обратных высказываниях, о родах и видах, о рассуждениях, свертываниях и умозаключениях и, наконец, о софизмах, как словесных, так и предметных, а среди них о рассуждениях ложных, истинных и отрицательных, о недостаточных, неразрешимых и заключительных, о таких, как «Куча» и т. п., "Человек под покрывалом", «Рогатый», «Никто» и "Жнец". [568] Область звука, упомянутая выше, также принадлежит диалектике; в ней рассматриваются писаные звуки и части речи, вопросы о неправильных оборотах и словах, о поэтичности, о двусмысленности, о благозвучии, а по мнению некоторых — также об определениях, разделениях и слоге. Наиболее полезна, по их словам, наука об умозаключениях: она раскрывает нам доказательное и этим много способствует тому, чтобы из выправления учений, построения их и запоминания выявилось обоснованное постижение. Суждение есть совокупность посылок и вывода, а умозаключение умственное заключение из суждений. Доказательство есть рассуждение, достигающее менее понятного через более понятное. Представление есть отпечаток в душе (выражение переносное, от отпечатка перстня на воске). Представления бывают постигающие и непостигающие. Постигающие представления (которые у них считаются критерием всякого предмета) — это те, что возникают от существующего, отпечатлевают и запечатлевают существующее, как оно есть. Непостигающие представления — это те, что возникают и не от существующего, а если от существующего, то отпечатлевают его не так, как оно есть, но неясно и неотчетливо. Сама диалектика есть вещь необходимая: это добродетель, объемлющая собою другие добродетели. Осторожность есть наука, когда следует и когда не следует что-то признавать. Осмотрительность есть сильное напряжение разума против вероятия, чтобы не поддаться ему. Неопровержимость есть сила разума, которою он стоит на своем и не переходит на противоположное. Несуетность есть совпадение, возводящее представления к верному разуму. Сама наука, по их словам, есть незыблемое постижение или же такое совладание с воспринимаемыми представлениями, которое уже не может быть поколеблено разумом. Без изучения диалектики мудрец не может быть непогрешим в рассуждении: это она дает распознавать истинное и ложное, различать достоверное и двусмысленное, а без этого невозможны последовательные вопросы и ответы. А торопливость в утверждениях сказывается на всем происходящем — у кого представления не вышколены, те впадают в беспорядочность и легкомыслие. Для мудреца нет иного средства показать свою тонкость, проницательность и общее искусство рассуждений: ведь одно и то же — правильно вести спор и правильно вести разговор, одно и то же обсуждать предложенное и отвечать на вопрос, и все это представляет собой достояние искушенного диалектика. Таковы в общих чертах их суждения о логике. А чтобы рассказать об этом в частностях, приведем то, что к этому относится в их учебном руководстве. Диокл Магнесийский в своем "Обзоре философии" говорит дословно так: "Стоики полагают, что на первом месте речь должна идти о представлении и чувстве, потому что именно представление, как таковое, есть критерий, которым распознается истинность вещей, и потому что без представления нельзя составить понятие о признании, о постижении и о мышлении, а оно предшествует всему остальному. В самом деле, вначале бывает представление, а уже за ним — мысль, способная выговориться, и она выражает в слове то, что испытывается в представлении". Представление (phantasia) и призрак (phantasma) — разные вещи. Призрак — это то, что кажется нашим мыслям, как это бывает во сне; представление — это отпечаток в душе, то есть некоторое изменение в ней. Так это понимает Хрисипп во II [569] книге "О душе", ибо не следует понимать «отпечаток» как "след печати", ведь невозможно представить себе много таких следов, оставляемых на одном и том же месте в одно и то же время. [570] И представление мыслится как нечто возникающее от существующего и запечатлевающее, отпечатлевающее, напечатлевающее его, как оно есть; от несуществующего оно бы не возникло. Представления, по их словам, бывают как чувственные, так и внечувственные: чувственные — это те, которые воспринимаются одним или несколькими органами чувств; внечувственные — те, которые воспринимаются мыслью, как, например, представления о предметах бестелесных и иных, воспринимаемых только разумом. Среди чувственных представлений одни возникают из существующего при нашем содействии и признании, но есть и такие, которые возникают из существующего лишь по видимости. Далее, представления бывают как разумные, так и внеразумные. Разумные свойственны существам разумным, внеразумные — неразумным. Разумные — это мысли, а внеразумные названия не имеют. Кроме того, представления бывают деловые и неделовые: так, ваятель на изваяние смотрит иначе, чем неваятель. Чувствование, по словам стоиков, — это дыхание, направленное от главной части души к органам чувств, это постижение, совершаемое в органах чувств, и это само строение органов чувств, в силу которого иные оказываются калеками. Деятельность органов чувств тоже называется чувством. Они говорят, что посредством чувства мы постигаем белое и черное, грубое и гладкое, а посредством разума выводы из доказательств, например бытие и провидение богов. Мыслимые понятия мыслятся или по случайности, или по сходству, или по аналогии [или по переносу], или по соединению, или по противоположности. По случайности мыслится все чувственное. По сходству мыслится нечто по наличному предмету — например, Сократ по его изображению. По аналогии мыслится или преувеличенное, например Титий или Киклоп, или преуменьшенное, например пигмей; точно так же и середина земного шара мыслится по аналогии серединам меньших шаров. По переносу мыслятся, например, глаза на груди; по соединению — например, гиппокентавр; по противоположности — например, смерть. Иные понятия мыслятся по переходу, например значения и пространство; иные — по природе, например правда или благо; иные — по отнятию, как «безрукий». Таковы их положения относительно представления, чувства и мышления. Критерием истины они объявляют постигающее представление, то есть представление, возникающее от существующего. Так говорят Хрисипп во II [571] книге «Физики», Антипатр и Аполлодор; тогда как Боэф допускает множественность критериев (и ум, и чувствование, и возбуждение, и знание), да и Хрисипп противоречит сам себе [572] в I книге "Об учении", называя критериями как чувствование, так и предвосхищение (которое представляет собой врожденное понятие о всеобщем). Наконец, некоторые из старших стоиков допускают в качестве критерия верный разум (как свидетельствует Посидоний в книге "О критерии"). Изучение диалектики, во общему мнению большинства, начинается с раздела о звуке. Звук есть сотрясение воздуха или же предмет звукового ощущения (как пишет Диоген Вавилонский в учебнике "О звуке"). Звук животного — это сотрясение воздуха от простого побуждения, звук человека — сотрясение, расчлененное и направляемое мыслью (так пишет Диоген), достигающее зрелости в человеке к четырнадцати годам. Звук — это тело, полагают стоики (так говорят Архедем в книге "О звуке", Диоген, Анти-патр и Хрисипп во II книге "Физики"), ибо все, что производит действие, есть тело, а звук производит действие, исходя от говорящего к слушающим. Слово есть записанный звук (говорит Диоген), например «день». Речь есть значащий звук, направляемый мыслью (например, "стоит день"). Говор есть слово, несущее печать, как эллинскую, так и племенную, а иначе говоря — слов